Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

— Ты забываешь, кто тебя привел к власти. Если бы не гренадеры, с которыми я, твой зять, ворвался в Директорию и разогнал не желавших лишаться своих привилегий депутатов, ты не смог бы стать даже первым консулом! И о какой короне могла бы вообще идти речь? Поэтому выбирай: или я вновь становлюсь твоим покорным генералом и ты забираешь у меня все, что я получил, или ты предоставляешь мне полную свободу действий в моем королевстве, народ которого, смею заметить, не голландцы, а скорее — те же испанцы!

Они, родственники, были вдвоем. И перепалка между ними, разумеется, была не первой. На сей раз императора возмутил декрет, который издал у себя Неаполитанский король. Согласно этому распоряжению, всякий иностранец, находящийся на службе в Неаполе, должен отныне принести присягу на верность королевству и принять неаполитанское подданство.

— Что, и это распространяется на французов? — вскипел Наполеон, узнав о происшедшем.

— В первую очередь на них, сир, — пояснил Савари. — Начиная, разумеется, с самих короля и королевы.

— Да-да, я так и подумал сразу, — вскричал Наполеон. — Каролине Бонапарт и этому дылде из дорожной таверны вспомнилось детство, когда они только и лопотали на языке макаронников. А теперь вообразили, что никогда не были французами. Но это не зов крови. Как в жадной скупердяйской крестьянской семье, они, неблагодарные, хотят отделиться от меня, их кормильца! Но еще чище — оставить меня одного перед лицом все растущих затруднений. Нет уж, хлебать — так из общего котла, а не каждому под надежной крышей, где не каплет и не свистит ветер!

Сейчас император вызвал Мюрата для того, чтобы вручить ему свой вердикт, в котором четко и ясно было сказано: «Неаполитанское королевство находится в зависимости от нашей великой империи… Декрет Неаполитанского короля не имеет силы».

Упрямство и неуступчивость Мюрата оказались напрасными — он вновь становился одним из Наполеоновых военачальников, с тем лишь различием от многих других, что содержанием его на службе оставался неаполитанский трон.

— Получается, что ты… что ваше величество намерены начать новую войну? — почти остыл Мюрат. — И — против русских?

— Вам, Неаполитанский король, как лучшему и храбрейшему маршалу Франции, — Наполеон так же, как и Мюрат, перешел с итальянского на французский, — я поручаю начальствование надо всею моею кавалерией. В походе вы будете моею правой рукой.

Лицо кораля и маршала вновь налилось краской.

— Ради всех святых! Готов перед тобою стать на колени — не допускай этого безумства! Ты можешь погубить всех, в том числе и себя!

— Я знаю, это моя сестра, скопидомка и эгоистка, наделила тебя такой алчностью! — быстро заговорил Наполеон по-итальянски. — Вы боитесь потерять то, что нежданно свалилось на ваши пустые головы. И ты под ее каблуком сам превратился в бабу. Ты — не знавший страха и упрека в боях! Нет уж, мой дорогой родственничек, мы с тобою вместе пойдем в поход против русских и вместе победим или же вместе умрем…

Да, они все, получившие от меня троны, дворцы, уже не хотят умирать и проливать свою кровь за великую Францию. Но у меня, который сделал их богачами и властелинами, нет иной судьбы. Мое богатство — моя власть над миром, где на первом месте Франция и тот образ жизни, который она показывает всем народам. Разве все, что я дал Франции, — гражданский кодекс, который уравнял в правах богатых и неимущих, доступные всем школы и полное, до конца жизни, обеспечение в старости ветеранов войны, наконец, отмена феодального рабства и наделение крестьян собственной землею, — разве всего этого не достойны те же поляки и немцы, австрийцы или русские? Из меня же делают кровожадного зверя, которым пугают детей. А я всего лишь враг тронов, которые оберегают свои собственные привилегии и выгоды! Не будет меня — Европа снова обратится в один огромный сундук, из которого станут черпать сокровища для собственных утех все новые и новые нувориши, ничуть не думающие о благе народов, о благе государств.

Вот почему те, кого рядом со мною не брала пуля и миновали сабельные удары, вдруг забыли о своей доблести. Павлиньи перья и золотая расшивка на военном мундире стали им дороже чести солдата. Но я верну ему, Мюрату, ощущение отваги и воинской доблести. Он снова почувствует, что есть на свете одна священная ценность — великая Франция, за которую не страшно умереть!

Но чего боится Коленкур? Он потерял даже единственное из того, что считал своим счастьем, — любимую женщину. Так почему же он перестал понимать меня?

На очень похожий вопрос, наверное, хотел найти ответ и сам герцог Виченцский. Всегда случается так: требуется умный, хорошо знающий тебя собеседник, чтобы снять с души незаслуженную обиду.

Таким для Коленкура в прежние годы, помнится, был Талейран. В доме на улице Флорантен князь Беневетский встретил давнего друга с распростертыми объятиями и с кривой в то же время, ехидной ухмылкой:

— Говорят, вы, мой друг герцог Виченцский, поставили на императора Александра?