Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

— Сашка! — сделал Платон несколько быстрых шагов навстречу. — Ну, как когда-то в Париже. Помнишь? Только теперь я не в плену, а среди своих. Только чур! Тогда — в ногу, теперь — в руку француз меня поцеловал. Болит окаянная!

Господи, вторая у Платона война — и вторая рана!

Где же угораздило так? Оказалось, в самом огромном сражении в нынешней кампании — под Бородином. Сошлись его кавалергардский эскадрон с конницею самого Мюрата. Полегло и с той, и с нашей стороны немало. И была бы, несомненно, наша победа, коли после той сечи не отошли да не отдали Москвы.

— Ну, а ты-то как, Саша? Последний раз встречались с тобою в Вильне.

— Как я, спрашиваешь? Да от Вильны — то в коляске, то в седле. Не сравняться с твоими передрягами, но от одной столицы до другой домчал, не смежив глаз, одним махом. И знаешь, тоже имел встречу с одним нашим старым знакомым.

— Это с каким же?

— Ты под Бородином — с маршалом Мюратом, я же — с маршалом Бернадотом.

— Опять, значит, гонял в Стокгольм?

— На сей раз поближе, Платон. Помнишь Або, откуда мы с тобою ступили на лед и дальше пехом до самого, как говорили наши солдатушки, ихнего Стекольного.

Припомнили былые дни, посмеялись, представив Неаполитанского короля. И как ходили с ним по императорскому конному двору, и как на Наполеоновой свадьбе пили вместе с тем же Мюратом за дружбу русских и французских солдат. Теперь же вон оно как повернулось!

— Да мы-то с тобою, Платон, лучше того же Неаполитанского короля знали, к чему ведет его родственничек — император, — сказал Чернышев.

— Жаль, что не все из твоих парижских донесений было взято на ум. Кровь, она, брат, не водица. Ее грех лить ручьями, особливо если не свою собственную, — вздохнул Каблуков.

— Нам теперь, Платон, впредь надо глядеть, будущую победу готовить. Есть у меня в голове один план — как далее вести войну, — успокоил друга Чернышев и положил руку на его здоровое плечо. — Ты теперь куда — к своим в Кострому, на поправку? Вылечивайся поскорее, авось еще свидимся. Дай я тебя обниму. Да не тревожься, о ране твоей помню.

К Кутузову провели тотчас.

— Едва отыскал вашу светлость, — доложился Чернышев. — Кого в дороге ни спросишь, где теперь наша главная квартира, пожимают плечами.

— Мюрат загнал свою кавалерию, отыскивая меня, а ты, полковник, думал легко сыскать иголку в стогу сена, — проворчал Михайла Ларионович. — Обманул я Бонапарта: вышел со своею армиею из первопрестольной на Рязанскую дорогу, а потом совершил обходной маневр на старую Калужскую.

И, уставившись единственным зрячим глазом на царского посланца:

— А что, голубчик, в Петербурге не знают еще, что Москва сдана?

— Когда государь отправлял меня к вашей светлости, считалось, что под Москвою нам досталась победа бесспорная.

Кутузов высморкался в платок и пожевал губами. Голос его изменился, словно в горле встал комок:

— Под Бородином французская сила не сокрушила нашу. А вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Я счел за лучшее сохранить армию, потеря которой не привела бы к спасению первопрестольной, но могла бы иметь самые плачевные последствия.

— Держава, которая не утратила свою армию, еще не побеждена и вряд ли ее можно поставить на колени. Тому — множество примеров. Если бы вашей светлости удалось перед Аустерлицем убедить государя и австрийских генералов, что спасение армии выгоднее сражения, мы бы избавлены были от конфуза, — напомнил Чернышев главнокомандующему его давнюю боль.

Кутузов же ничего не ответил, а лишь как-то безвольно махнул рукой. Списал тогда молодой император все побитые орешки на его убеленную сединами, не раз уже пробитую вражескими пулями некогда красивую породистую голову. И крепко запомнил обиду, о которой тогда, в день проигранного боя, сам сраженный лихорадкою в Уржице, не сказал вслух.

Да то его обычная манера, императора — скрывать свои истинные чувства, коли они не разделяются другими. Скрывать до поры. А затем легонько-тихонько избавиться то того, кто как укор, как бельмо в его, императорском, собственном глазу.

Так поступил и с ним, Михайлой Ларионычем — после аустерлицкого поражения сослал в Киев на генерал-губернаторство.

Это потом, когда турок надобно было пожестче скрутить, послал скрепя сердце прославленного генерала их приструнить.

Ну, а на нынешний пост верховного попервоначалу долго не соглашался его, Кутузова, утверждать. Только когда ближайшее окружение да народная молва потребовали поставить над армиями старого полководца, сказал:

— Что ж, воля ваша. Что до меня, то вам известно мое мнение.

Видно, вспомнилось теперь Кутузову и это, коли не стал впадать в разговор.

— Постой, а не тот ли ты Чернышев, что искал меня тогда, под Аустерлицем, среди трех дорог? — всмотрелся светлейший в молодого полковника. — Теперь вижу — ты. Возмужал. Слыхал, при Бонапарте служил, а сейчас при государе? Ну, что мне привез, какой новый рескрипт? Читай же, голубчик.

Бумага с которой сломя голову летел из Петербурга царский флигель-адъютант, была планом дальнейшего ведения войны.