Тайный год

В руки к Анастасии он попал семнадцатилетним, ей и того менее. А вот, поди же, мудра была зрелым умом! И многому его в жизни научила, и о бабской голове понятие дала. Даже в шутку объяснила, почему бабы любят, когда на них мужики орут: у баб-де от ора матка пухнет и трепещет, особливо от баса, и чем басовливее базлать – тем сильнее баба в похоть впадает, своему естеству не в силах противиться, посему-де бабы время от времени в дому шум и гам устраивают, это им как маслом по сердцу, как дождь после грома – пролился и притих.

Или объясняла, кто как мыслит: у мужика-де в черепушке всё по коробам разложено, а у бабы всё вместе в клубок свито. Ежели мужику надо – он в голове нужный короб отворяет и мысли там свои неспешно перебирает, а у бабы всё в огромном клубке, всё со всем соединено, она всё разом охватывает, с разных сторон подбирается, скрытое лучше чует и находит – и посему лучше жизнь понимает! Мужик чуть что – за топор хватается, а баба – за язык! А от языка пользы больше, чем от топора… Жаль, что у сына Ивана такой пособицы не было, а те, кто был, плохие советчицы!

Да, надо быстрее Феодору в жёны Ирину Годунову давать – будет толк! Она девка разумная, на наших коленях росла… Да и брат её Борюня – отнюдь не дурак, помогать им будет… Правила же матушка Елена с помощью друга своего сердечного Овчины Телепнева-Оболенского!..

– Родя, на кого державу оставлять? На Ивана или Феодора?

Биркин, до этого молча колупавший ногтем рукав, отозвался не задумываясь, страстно и убеждённо:

– А ни на кого! Только на себя! Без тебя на Москве и так всё рушится, а совсем без тебя – так вообще… пропадём… – он махнул рукой. – Разве время, государь, об таком думать? Ты полон сил, ещё век проживёшь!

– Век? Какое там! Что я – Мафусаил? Ну да, от вас, лизунов, других ответов разве услышишь!.. Ох, одиночество моё!.. Всё решать одному!.. Помоги подняться, ноги не держат! Не то державу – тело бренное на ноги поднять сил нет! Ох, Господи! Плотью измучен, душой изжаждён, покоя прошу! – поплёлся он к входной двери, щупая посохом снег и опираясь на Биркина.

На половине сына – темно. Дверь заперта. Потрогали – на крючке. Биркин хотел стучать – придержал его руку:

– Стой! Нож давай!

У Биркина ножа не было. Пришлось лезть в сапог за своим.

Поддели крючок.

Неслышно прокрались в покои.

В полупустой горнице у стола царевич Иван, обхватив голову, читал при свече книгу. На их шаги поднял голову (лицо помято, кисло, угрюмо), вскочил, кинулся к отцовой – отдёрнутой – руке.

– Будь здрав, добрый сын! Каково тебе тут? Что-то пустовато, вещей мало! Собрался куда? – Подозрительно оглядывался, принюхивался, но запаха сивогара или иного непотребства нет.

Царевич пожал плечами:

– Куда мне?.. Это твоя жена Анюша скарбни давеча собирала… Только её крики и плачи из-за стены и слышны были…

Пропустив это мимо ушей, взглянул на книгу:

– О! Что видят мои очи? Наконец за Библию принялся! Это зело хорошо! И что там про сыновье уважение и почтение сказано? Про дурных и добрых сынков? Ведь у праотца Ноя, помимо Хама, ещё смирные Сим и Иафет в сыновьях ходили – им всё и осталось после Ноя, а злой Хам стал нищим побирушкой, по миру с протянутой рукой таскался, а люди ему в ту подлую руку плевали и камни клали, говоря: «Будь проклята твоя рука, отца оскорбившая!»… А?.. Не про тебя ли сия притча?..

Царевич стал отнекиваться, но царь резко выхватил ключ и сунул под нос сыну:

– Узнаёшь ключик?.. За каким сатаной ты его Шлосеру заказал?.. От чего он?.. К чему он?.. Что отпирает?.. Мы-то уж сами теперь всё твёрдо знаем, но от тебя, околотень королобый, хотим услыхать! Может, этак вину свою смягчишь!

Царевич молчал потупившись.

– Шлосеру заказывал делать? Заказывал. Зачем? В какие рундуки залезть намеревался, а? Обворовать меня хотел? Державные секреты выведать? А? Измена? Ляхи? Баторий? Боярская стачка? Меня, плохого, с трона скинуть, а тебя, хорошего, посадить? Это тебе сулят изменщики? На это подбивают, боярский ты потатчик? Сей же час в острог отправишься, иуда, сквернавец! Уж я крамолу вызнаю! Отвечай, как перед Богом, не то прикончу на месте – от чего сей ключ? – потряс ключом, наливаясь нешуточным гневом.

Царевич Иван ёжился под отцовским взглядом, а при словах «измена» и «острог» понял, что дело плохо, надо открываться.

– Отче, ключ сей от ковчега, где детские распашонки складены…

– А, распашонки! – злорадно-торжествующе закричал. – Я так и знал! Значит, это ты, гадина ползучая, под семью копатель, рубашонки продырявил?! – Остервенело уставился сыну в лоб. – Но зачем? Кто подучил?

Царевич грохнулся с лавки на колени, стал ловить отцову руку:

– Всё скажу, не тронь! Бомелий научил! Он, он всё!.. Сказал: сделай дыры, от них слабая сестра твоя Евдоксия, коей и так не жить, быстрее помрёт, вас всех освободит, а тебе престол чистым достанется, а то он, Бомелий, слышал, как царь говорил, что сыновей-де за их норов и малоумство лишу престола, а возведу дочь Евдоксию… Ну, я тогда днями не в себе был от сивогара, пил в запой, вот и согласился в ослеплении… Мой грех!..