Тайный год

Швырнув ключом в сына, перехватив посох, молча обрушил его на царевича, с криком полезшего под лавку. Биркин втиснулся, стал оттаскивать царя:

– Государь, наследник! Нельзя! Убьёшь! Престол!

Но царя было не остановить – шапка слетела, шуба распахнута, с размаху бил рукоятью посоха по лавке, орал:

– Вылезай, змея подколодная, гнусь ползучая! – Молотил по креслу, по столу, раскидывая ковши, бумагу, перья, черниленку, досталось даже Библии, с громким шлепком упавшей на пол. – Вот я тебя, продажная шкура!.. На части разрублю!.. Собакам скормлю!.. – Не зная, как выволочь сына из-под лавки, развернулся задом и начал слепо лягать пяткой лавку, крича, что плаха будет готова к утру, если Иван не вылезет наружу. – Кыш оттуда, злодей! Вылазь, сестроубивец, каин!

На шум возникла невестка Параскева, заспанная, простоволосая, босая, в исподнем. Замерла в дверях, щурилась в страхе.

При виде её взъярился ещё пуще:

– А! Вот и потатчица иудина! Бей её! Эйя! – но Биркин, не дав Параскеве войти, вытолкнул её из горницы, ногой захлопнул дверь, а его почти силой усадил на лавку.

– Государь, зачем так свою душу бессмертную теребить?.. Не стоят они твоего гнева! – сам глазами показывая Ивану (тот в страхе, с кровью на лбу от ключа, выглядывал по-собачьи из-под лавки): не вылезай, сиди пока!

Мычал что-то, утирая рукавом пену с губ, закрыв глаза, щупая голый череп:

– Холодно… Дует… О Господи! Хуже Каина! Каин хоть цветущего Авеля зарезал, а ты больную немощную сестру свою, малую и хворую, уморить хотел! Но Каин рождён Еввой от змея, а ты-то от каких родителей рождён? Позорище! Сей же миг перепишу державу на Феодора! Ты же царём станешь, когда немые запоют, а безногие запляшут! А до тех пор не видать тебе скипетра как своих ушей! Тебя, негодяя, каталажника и братоубийцу, не на трон, а в Соловки запущу, меж ледяных глыб велю перемолоть, злой сын! Свою сестру убить!.. Гадина!

– Нет, не хотел… Помутнение вышло… – глухо отвечал царевич из-под лавки.

Биркин стал молить царя остыть, говоря, что теперь всё ясно, всё встало на место, никто не умер, дыры – не бесьи происки, а дело глупых человечьих рук. Злыдня Бомелия ловят, поймают, привезут. Его слуга Пак в каземате. Шлосер ногу себе сделал, за тиргартеном присмотрит. На границах тихо. Казна полна. Праздник скоро, Михайлов день. Всё хорошо!

Убаюкан было этими руладами, вдруг опять встрепенулся, всполошился, стал, тряся головой, яростно стучать по лавке здоровой рукой:

– Сымай, гадина, крест Господень! Давай сюда! Твоя шея топора, а не креста жаждет! Сымай! Даже крыжа латинского недостоин, христопродавец, похуже жидов! Жиды хотя бы не притворствуют – «да, плюём на Христа!» говорят, – а ты, якобы христианин, сестру свою уморить задумал! Кто же ты после этого? Похуже чалматых нехристей выходишь! Недостоин креста!..

Попытался полезть под лавку, был остановлен Биркиным, однако не успокоился и до тех пор кричал, чтоб Иван снимал тельник, не то с шеей вместе срезан будет, пока из-под лавки не появилась дрожащая рука с крестом. Схватил крест, стал рассматривать, урча:

– Господи! Бабушки Софьюшки крест! Из святого Царьграда привезённый! Поганишь и позоришь! Негодяец! Я на тебя крест надел, я и сорву! Если надо – то и с головой! Не посмотрю, что сын! Лучше без сына жить, чем с таким злодеем куковать! Сего дня ты сестру загубить вздумал – а завтра и до меня доберёшься? Небось уже подъезжали к тебе бояре – давай, мол, царя ядами уморим, ярмо тяжкое скинем, а тебя на царство сунем? А? Говори как на духу!

– Нет, нет, батюшка! Никогда, никто! Не было! Кто? – плаксиво стонал царевич Иван из-под лавки.

Устал, выкричался. Сорвал крест со шнурка, отдал Биркину – отнести владыке Никодиму, чтоб тот очистил молитвами от скверны и освятил, – а сам, швырнув на пол рваный гайтан[216], обратился к лавке:

– Значит, ты, туподумный злодей, сделал ключ? Прокрался к сундукам? Открыл их? Утащил распашонки? Дальше! Сам дырявил? Чем?

Из-под лавки заунывно донеслось:

– Нет, Бомелий. Он тайно коловрат под лапсердаком притащил, все рубашонки пробил – и убрался, велев бельё на место в сундук положить. Я и поклал назад в сундук, где брал. А дальше не знаю, чего было…

Биркин вставил:

– Я же говорил – царица ни при чём, – но наткнулся на яростный царский зрак и прикусил язык, понимая: если царица чиста – то зачем тогда было отсылать её в монастырь?

Сомкнув ладони на рукояти посоха, уложившись на них лбом, скорбно, через силу, глухо произнёс:

– Скоро в затвор уйду – что будешь без меня делать?.. Сможешь ли такой махиной ворочать? Сомнения берут меня большие… А я уйду, брошу вас! Нечего мне тут, среди братоубийц, делать! Родной сын сестру укокошить хочет!..

– Я не хотел, батюшка… Беси попутали… – послышалось из-под лавки.

Скорчил гримасу:

– На бесей легче лёгкого всё перекладывать, знаем! А чего хотел? Леденцами её угостить? Петушком сахарным?

Из-под лавки отозвалось:

– Бомелий сказывал – это, мол, вроде как предупреждение будет… Тебе…

– Кому?.. Мне?.. Как меня этими дурацкими дырками уязвить можно?..