Тайный год

По царскому зычному зову занесли сладкие заедки: варенья из брусники и клюквы, морковь в меду, орехи в патоке, вишню с имбирём. Отдельно, скорым шагом, несли в чашах, во льду, морозный сладкий творог с изюмом и корицей. Следом четверо слуг вкатили на подносе сахарную крепость, весом с пуд, поместили на подсобный столик у стены.

Все ахнули: столь искусно была сотворена эта белая махина! Точь-в-точь Александровка! С крыши архангел Михаил (леденцовые крылья, кольчуга из литого мёда, шлем – чернослив, меч – цукат) смотрит вниз, на каток сладкого льда, где светятся фигурки из марципана. Аханье усилилось, когда слуги принялись тихо шевелить поднос, отчего крепость засверкала алмазными бликами, а фигурки с шорохом и хрустом заскользили по блестящему льду.

Дав гостям вдоволь наохаться и налюбоваться этим зрелищем, перехватил посох и с размаха долбанул рукоятью по сахарной глыбе. Полетели колкие искры льда, сладкие черепки, блестящие брызги. После третьего удара крепость развалилась на обломки.

– Налетай! Бери! Хватай! Гой-да! – крикнул заливисто.

Дети кинулись за наживой: пихали в рот, за пазуху, в рукава. Взрослые не отставали – заскрежетав стульями, толкаясь, сгрудились у подноса и хватали что под руку попадёт.

Царь то ли смеялся, то ли всхлипывал:

– Живо расхватали! Борзы, собаки! Так и державу расхитите в час! У, ненасытные! Волдырей не набейте! Звери и то лучше вас! – а гости угодливо улыбались, не понимая, шутит государь или гневается (сам же крикнул: «Налетай!»), на всякий случай побыстрее запихивая в рот сахарные обломки.

Цыкнув на детей, распевщик Голышев кое-как расставил их у стены под рогожей с «раем», где голые кривоногие Адам и Евва лежат на грубой траве под деревом, баба жрёт яблоко, сверху нависают плоды странного вида, а из ветвей, обвивши хвостом ствол, выглядывает красный, словно ошпаренный гневом Господним, рогатый сатана с коровьей мордой.

Тут пришла в голову сдобная мысль. Порылся в кисе, нашёл зелёный кусок хаша и, движением головы подозвав Саид-хана, спросил его, не поджечь ли сей злак перед пением?

Саид-хан не удивился:

– И канешна, я тож имей… – вытащил из-под полы зелёный ком с какими-то тёмными вкрапинами.

Ткнул мизинцем в змеящиеся коричневые прожилки:

– Что сие?

– Эт… Эт мал-мала ханка… опий… Ханка и хаш – бирликте, бирликте, мешаны! – И Саид-хан подвигал пальцами, показывая, что ханка смешана с хашем.

Удивился:

– Ханка? Смешано? А как жечь? Ну, делай!

Вот оба комка хитро подпалены в полой чаше, свечи погашены. Дым начал слоняться по трапезной, заволок её пряным духом. Все стали устраиваться поудобнее и постепенно затихли, кто как: откинувшись на спину, уложившись на руки. Саид-хан и Буга натянули тюрбаны на глаза. Штаден со звоном лёг щекой на стол. Доктор Элмс расстегнул камзол. Данила Принс уронил голову на грудь.

Детские голоса начали выводить:

– Канон ангелу грозному, и воеводе, и хранителю всех человеков, от Вседержителя посланному ко всем душам, великому архангелу Михаилу! Прежде страшного и грозного твоего, ангеле, пришествия, помолись обо мне, грешном рабе твоём! Возвести мне конец мой, дабы успел я покаяться о делах своих злых и отринуть от себе бремя греховное!

Голоса и терпкий дым вились по тёмной трапезной. Люди притихли под плавным и окрепшим, как небесная река, горестным напевом.

И его стало охватывать оцепенелое умиротворение. Приоткрывая глаза, смотрел поверх голов, и жалостливая любовь ко всему сущему проникала в его непомерную душу. Он любит всех своих подданных! И люди любят его! И ждут от него защиты и мудрых слов! И почитают! И ублажают! Как же можно бросать их на произвол судьбы? Разве Господь водрузил его на трон для того, чтобы он, как пёс смердящий, поджав хвост и скуля, дал драпака куда-то прочь, в неведомое? Нет, Господь поставил его над людьми, чтобы в державе было хорошо, чисто, сытно, светло, спокойно!

«Дай только сил, Господи! Всё сделаю! Приведу моих людишек скопом в рай! Пусть радостно жмутся у ног Твоих, как ягнята возле пастыря, а я буду в стороне сидеть, в камешки со Стёпкой играть и ликовать на дела Твои, Господи!»

Детские голоса выводили всё выше, увереннее:

– Молю тебя, святый ангеле, яви мне свой светлый зрак! Весело воззри на меня, окаянного грешника, да не устрашит меня приход твой! Да уготоваюсь на сретение тебе честно! От сердца вопию тебе, грозный воевода, несть сильнее тебя, крепчайшего во брани, исправи душу мою на путь вечен!

Вдруг заливисто и в однобой грянули, заголосили колокола на дворе.

Топот, крики, шум.

Вбежали слуги, стрельцы:

– Горим! Пожар! Пожар! Полыхает!

Им стали нехотя кричать из темноты: пожара нет, это мы душистую траву жжём, но слуги не унимались, метались в полутьме, тыкали руками:

– Там! Там, во дворе, пожар!

– А? Чего? Пожар? Где горит?

Гости, расслабленные дымом, недовольно ворча, обалдело оглядываясь, закопошились. С тихой бранью полезли из-за стола, натыкаясь друг на друга и недоумевая, где пожар и что горит.

Только он один не спешил. Растолкав храпящего Третьяка Скуратова, с помощью Биркина и Арапышева выбрался последним, весело повторяя: