Тайный покупатель

− Впрочем можешь загулять, но не с пивом, а с девушкой, − рассмеялась мама. – А то как бирюк.

− Ну мама!

− Ну всё, всё, шучу, Антошка. Всё значит норм?

− Норм.

− Пиши, чтобы я деньги на роуминг не тратила.

− Да я тебе переведу сейчас.

− Нет, нет. Я купила местную карту. Не видишь что ли?

Я реально даже не посмотрел, кто звонит. Мама такая довольная… Стоп! Я же писал ей вчера. Я полез в отправленные сообщения и понял, что мама не прочитала его. К чему бы это? Что с ней? Ноги подкашивались до сих пор (и болели). Я заварил себе чай – на кофе по-прежнему смотреть не мог, теперь кофе напоминал мне о торговом центре. Всё. С кофе я по ходу завязал, посмотрим − наркотик ли, говорят, что вырабатывается зависимость. После чая я доскрёб банку варенья. У нас дома вечно голод. Мама на работе, я на работе, мы рады любому вкусному хавчику. С надеждой я уставился в пустую холодильную камеру. В морозилке лежали замороженные шкурки от грудинки и пельмени. В холодильнике − барсучий жир от зимних кашлей и бронхитов, полбутылки прокисшего молока и что-то помидорное для борща тоже в банках. Эти банки были просто праздником. Второй год, или даже третий, мама приносила эти банки, называя их «осенние запасы», а рекомендации коллеги по обж, аккуратистки, болезненно осторожной, помешанной на здоровой пище и зоже – лучше любой рекламы. Её коллега, преподававшая обж, жила в пригороде, в коттедже, и покупала там эти банки, кто-то ей там продавал или дарил. Работая в продажах, я сделал вывод: клиента не обмануть больше чем на два сезона. Пелена от рекламы спадает именно за такое время, но это в технике. Я любовался бумажными крафт-этикетками, приклеенными к банкам. Каждая этикетка написана вручную! Мама обожала не только варенье, но и эти наклейки-ретро. Шрифты строгие чертёжные, а под надписью небольшие виньетки – гроздья смородины, клубничка, листик – нарисовано размашисто и уверенно.

− Шрифты и картинки рисует один и тот же человек, – замечала мама. − И смотри, какой прогресс, какая трансформация самих шрифтов. Сначала этикетки прямоугольные, теперь овальные, сначала пишутся маркером обыкновенным, потом толстым, широкой его стороной, а теперь линером ноль-восемь. Ох, эти современные ручки моя слабость, особенно одноразовые перьевые, не надо заправлять, выкинул и всё!

Когда мыли банки, этикетка разваливалась под водой, растекалась, превращалась в комочек, от букв не оставалось ничего, но оставалось воспоминание.

− Там какая то пенсионерка варит варенье. – говорила мама. – Замечай, Антон, что значит старая закалка, старое классическое образование.

− Мама. У меня не хуже.

Хоть я и не любил чертёжные шрифты, но архитектурный, а он присутствовал в банках прошлого лета, вполне сносный.

− Не перестаю удивляться совершенству этой женщины, язык не поворачивается назвать её бабулей. Это чертёжник, Антоний, а может и художник.

− Раньше, − сказал я, − рисунки были так себе.

− Но талантливый человек развился…

− Это на пенсии-то? Не смеши.

− Почему?

− Старый человек не может развиться.

− Да почему же?

− Он угосает, мама. Разве нет?

Холодильник напомнил противным писком, чтобы я закрыл дверь. Дурная техника: стиралка пикает, микроволновка, гриль, пароварка, теперь ещё холодильник. Я вынул банку с заправкой для щей – так гласила надпись. Я изучал тонкий шрифт классический чертёжный. Да. Несомненный талант, приходится это признать. Учащиеся маминого колледжа – руки-крюки, курицы без лап, мама их называла ампутанты, будто карандаш щупальцем держат… Да что тут говорить. Ручное черчение умирает в век технологий.

− Обрати внимание − шрифт точен невероятно, я проверяла, да и без проверки видно. А ведь всё на глаз, наклон, ширина, межбуквенный интервал… Всё идеально, ну или близко к этому… Принтер появится, бросят писать. – с сожалением

− Им принтер не нужен, у них нет таких объёмов как у Староверова, – вырвалось у меня.

Мама посмотрела испуганно и мы больше не продолжали разговор о шрифтах, мы его стали избегать.