Тайный Союз мстителей

Нет, никто ничего не знал. Ни Родика, ни Шульце-младший и никто из мстителей. Об остальных учениках и говорить было нечего. И тайна эта оставалась нераскрытой еще долгие месяцы, хотя учитель Линднер по-прежнему подозревал, что в чудесном превращении сада виновны Альберт и его ребята.

Глава восьмая СВАСТИКА

В самый разгар боя атаман разбойников сломал себе шею. Длинному пришлось его выбросить и произнести надгробную речь.

— Братья-разбойники! — шептал он. — Ушел из жизни герой с сердцем, полным отваги! Не было другого такого смелого и бесстрашного ни на земле, ни на небе. Я здорово переживаю за него. Как и вы, конечно. Он был отчаянный патриот и первым бросился мне в глаза — мои соколиные глаза. Но благодетель ваш, какой я есть, никогда не оставит вас. Я спасу вас вон от тех чудовищ, которые хотят вас сожрать. На самом деле они и не люди совсем, хотя и утверждают это…

Глаза Длинного подернулись влагой, так он расчувствовался, обращаясь столь велеречиво к нескольким картофелинам, отличавшимся от остальных своей причудливой формой. Ведь в каждом слове Длинного звучало и его собственное горе, и вся надгробная речь была не чем иным, как жалобой на тех взрослых, от которых он никогда не слышал ласкового слова. Здесь, вдали от них, он мечтал, здесь он мог быть самим собой.

Длинный сидел неподалеку от вспаханного поля. Рядом с ним была разложена всякая снедь, к которой он так и не прикоснулся.

Они пришли сюда копать картошку. У Длинного уже ныла спина, а до шабаша еще долго ждать.

Старик, как он называл своего приемного отца, обедал с женой и двумя поденщицами — одна из них была фрау Торстен, мать Други, — около фуры, в которую ссыпали картошку. Старший его сын, конечно, отсутствовал. Он и во время сбора урожая заколачивал деньги в окружном центре. А в чем дело? Здесь же Длинный, и пусть он даже валится с ног от двойной нагрузки — эка важность! Сколько раз старик говорил: «Едоком меньше — ложкой больше!»

Длинный все еще беседовал со своим картофельным войском и не заметил, как остальные снова принялись за работу. Неожиданно перед ним вырос Старик.

— Пес шелудивый! — накинулся он на приемыша. — Жрать-то горазд, а как работать, так нет его! Я тебе покажу! Вставай, говорят! — И Старик пнул Длинного сапогом, а потом взял да передавил и расшвырял всех его любимцев.

Спотыкаясь, Длинный побрел по полю. Мимо пролетела ворона, и Длинный с завистью поглядел ей вслед.

Поденщицы молча выбирали картошку. Мать Други уже стояла на коленях, остальные работали согнувшись. Мотыги чавкали в сырой земле; пахло гнилью.

Взвалив корзину на плечи, Длинный понес ее к фуре. Рядом с искаженным от гнева лицом шагал Старик. Но, когда Длинный поднял десятую корзину, он так вымотался, что уже не замечал никого и ничего вокруг.

Ему вспомнился Дрезден. Весна. В аллеях щебечут птицы. Солнце, пробегая за облаками, гонит по улице зайчиков. Гюнтер пускается вдогонку. Какой-то глупый камень не желает уступить ему дорогу, и Гюнтер падает. Он плачет. Отец наклоняется над ним. Озабоченно качает головой. «Знаешь, зайцу надо соли на хвост насыпать, — говорит он ему очень серьезно, — тогда его поймать ничего не стоит! А так…» Он протягивает вперед руку и смотрит вдаль, словно вслед убегающему зайцу. Лицо у него при этом печальное. И вдруг он подмигивает сыну, и тот подмигивает в ответ. Вот все и забыто. Солнышко опять сияет. Да и вообще дождливые дни кто-то выдумал куда позднее.

Отец у Гюнтера был замечательный. Звали его Максом, и он все время шутил, так что мама называла его Морицем.

Но вот он ушел на войну. А когда приезжал в отпуск, шутки его были какие-то мрачные. Мама и не смеялась над ними, а только говорила: «Да потише ты!..» И вообще поиграть с ним можно было только после того, как он пробыл несколько дней дома.

В одно воскресенье они с отцом настреляли воробьев, но мать отказалась их жарить. Так они ничего и не поели в тот день. «Голодная забастовка». Гюнтеру это тогда понравилось. Но потом-то они все равно залезли с отцом в кладовую.

Вообще-то мама не мешала им играть, и Длинный больше всего любил, когда она представляла, как в театре.

«Ты меня не любишь больше!» — шептала она столу и падала перед ним на колени. Она умоляла стол, но он оставался глух и нем. Мама начинала сердиться и даже не смотрела больше в его сторону. Обед она накрывала прямо на ковре. Это было наказанием для стола, а Гюнтеру все казалось на полу во много раз вкуснее. Мама это понимала и наказывала стол всегда в те дни, когда у нее что-либо пригорало. Но в этом она призналась Гюнтеру только тогда, когда они жили уже в Бецове.