Тайпи (Шпет)

Услышав это, я мысленно обвинил Тоби в том, что он вероломно покинул меня. Но потом, когда я немного успокоился, мне стало стыдно, что я заподозрил его в таком поступке по отношению ко мне. Я утешал себя мыслью, что он отправился не дальше, чем в Нукухиву, чтобы ускорить мое освобождение. Во всяком случае, думал я, Тоби вернется хотя бы с лекарствами, которые мне необходимы, а затем, как только я поправлюсь, уже не будет никаких препятствий для нашего бегства.

Успокаивая себя такими размышлениями, я лег спать в эту ночь в лучшем расположении духа, чем в предыдущие.

Следующий день прошел без каких бы то ни было напоминаний о Тоби со стороны местных жителей. Они, казалось, избегали всякого разговора о нем. Это возбудило у меня некоторые подозрения. Но когда наступила ночь, я поздравил себя с тем, что прошел уже второй день и что завтра Тоби опять будет со мною.

Но и следующий день пришел и ушел, а товарищ мой не появлялся. Он считает три дня с того утра, как уехал; он прибудет завтра, — решил я. Но и этот томительный день прошел также без него. Даже и тогда я не отчаивался: что-нибудь могло задержать его, он, может быть, ждет отплытия судна в Нукухиве, и через день или два во всяком случае я увижу его снова.

Но день за днем проходил, все увеличивая мое разочарование. Наконец, надежда оставила меня.

«Да, — думал я, — он убежал — ему и горя мало, что с его несчастным товарищем может стрястись беда. Дураком я был, думая, что кто-нибудь захочет вновь возвратиться в долину, раз ему удалось отсюда выбраться. Он уехал и оставил меня одного преодолевать все опасности, которыми я окружен». Но иногда мне приходило в голову, что вероломные островитяне разделались с ним, и этим объясняется и смущение, которое они испытывали от моих вопросов, и их сбивчивые ответы. Или он захвачен другим племенем? Или — что еще ужаснее — его постигла та участь, при мысли о которой у меня замирала душа. Я терзался в бесплодных догадках: ни одно известие о Тоби не доходило до меня. Он ушел, чтобы никогда не вернуться.

Но какова бы ни была его судьба, теперь, когда он ушел, туземцы увеличили знаки внимания и доброжелательства ко мне, обращаясь со мной с таким уважением, как если бы я был посланником неба.

День проходил за днем, и в обращении со мною не было заметных перемен. Постепенно я утерял последовательность дней недели и незаметно погрузился в апатию, которая обычно наступает после первого взрыва отчаяния. Моя нога стала заживать, опухоль спала, боль уменьшилась, и были все основания надеяться на скорое выздоровление от болезни, так долго томившей меня.

Пока я еще не совсем оправился от болезни и потому почти не выходил из дому, островитяне всячески старались развлечь меня и постепенно втянуть в интересы собственной жизни. Я гордился тем, что мне дважды удалось оказать им услугу благодаря некоторым вещам, привезенным еще с корабля, и умению пользоваться незнакомыми им орудиями — иглой и бритвой.

Когда я как-то развернул сверток с вещами, принесенными с судна, туземцы уставились на его содержимое, точно перед ними была шкатулка с драгоценностями. Употребление мною этого свертка в качестве подушки казалось им недопустимым, и они настояли на том, чтобы это сокровище было тщательно сбережено. Поэтому сверток привязали к веревке, второй конец которой перекинули через кровельную балку, и вздернули под самую крышу, где он и висел прямо над моими циновками. В случае нужды я мог легко достать свои вещи: стоило только отвязать нижний конец веревки и таким образом спустить сверток. Это было чрезвычайно удобно, и я всячески старался объяснить туземцам, как я высоко ценю их изобретательность. В свертке моем находились: бритва, запас иголок и ниток, остатки табаку и несколько ярдов пестрого ситца.

Вскоре по исчезновении Тоби, когда мне стало ясно, что я еще долго отсюда не выберусь, — если мне вообще суждено отсюда когда-нибудь выбраться, — я занялся осмотром своего гардероба, состоявшего из рубашки и пары штанов. Мне пришло в голову, что если я их не сберегу, то предстану перед цивилизованными собратьями в самом плачевном виде. Я решил снять с себя матросский костюм и убрать его на время, а пока подчиниться моде жителей долины Тайпи, несколько изменив обычный покрой их одежды по своему вкусу.

Как-то раз у меня разорвался плащ, и мне захотелось показать островитянам, как легко зашить эту дырку. Я спустил из-под крыши свой узелок и, достав оттуда иголку с ниткой, принялся за починку. Они смотрели на это, невиданное дотоле занятие с восторгом и удивлением. Старый Мархейо вдруг хлопнул себя рукой по лбу и, кинувшись в угол, вытащил оттуда грязную и рваную полоску полинявшего ситца — вероятно, когда-то он получил его в торговой сделке на берегу — и стал умолять меня применить и тут свое искусство.

Я охотно согласился, хотя мои неловкие пальцы еще никогда не имели дела с такими громадными прорехами. Когда я кончил починку, старый Мархейо по-отечески обнял меня и, снявши пояс, обернул ситец вокруг бедер, вставил в уши украшения, схватил копье и вылетел из дому.