Тайпи (Шпет)

Услыхав за все время только четыре выстрела из мушкетов, я решил, что, вероятно, туземцы управлялись с этим оружием так же, как султан Солиман со своей тяжеловесной артиллерией при осаде Византии, то есть, на заряд и выстрел из мушкета им требовалось час или два. Наконец, так как к нам больше не доходило никаких звуков с гор, я заключил, что распря закончена.

Так в действительности и оказалось. Через некоторое время к нам явился запыхавшийся гонец и сообщил новость о великой победе, одержанной его соотечественниками:

— Трусы убежали! Трусы убежали!

Кори-Кори пришел в экстаз и произнес красноречивое приветствие, из которого я понял, что таковы и были его ожидания и что совершенно бесполезно кому бы то ни было, даже войску пожирателей огня, предпринимать поход против непобедимых героев нашей долины. Я с этим, конечно, согласился и с немалым интересом ждал возвращения победителей, боясь, что победа не обошлась без потерь.

Но я ошибся. Мехеви во время военных действий сберегал свои силы и не подвергал воинов бесполезному риску. Вся потеря победителей сводилась к одному указательному пальцу и ногтю большого (который владелец его принес с собою), сильно ушибленной руке и значительному кровотечению из бедра у одного из вождей. Как пострадал неприятель, я не мог узнать, но полагаю, что гаппарам удалось унести с собой тела своих убитых.

Таков был, насколько я мог судить, исход сражения, и так как туземцы относились к этому как к событию необычайному и удивительному, я заключил, что войны островитян не были слишком кровопролитны. Впоследствии я узнал, как началась стычка. Было замечено, что несколько человек гаппаров бродят, очевидно с недобрыми намерениями, на том склоне горы, который принадлежал племени тайпи. Последние подняли тревогу, и враги после длительного сопротивления были отогнаны к границе.

Но почему же бесстрашный Мехеви не повел войну дальше против гаппаров? Почему не сделал он вылазки во враждебную долину и не принес с собой в качестве трофея какую-нибудь жертву для каннибальских развлечений, которые, как я слыхал, завершают обычно всякое предприятие? В конце концов я был склонен верить, что такого рода пиршества, если и бывают, то чрезвычайно редко. Два или три дня это событие служило темой всеобщего обсуждения; затем возбуждение понемногу спало, и долина погрузилась в свое обычное спокойствие.

Вскоре, однако, новое событие нарушило однообразие моего существования.

Это случилось в тот самый день, когда я, желая выразить Файавэй свою симпатию и признательность за ее постоянное внимание, сшил ей платье из того ситца, который Тоби принес с собой с судна. Должен сознаться, она была похожа в нем на балетную танцовщицу.

После обеда я лежал у себя дома, мирно забавляясь с Файавэй, когда услыхал снаружи сильный шум. Но я уже привык за это время к диким крикам, время от времени раздававшимся в долине, и не обратил на них внимания, пока старик Мархейо, отец Кори-Кори, в каком-то странном возбуждении не подбежал ко мне с известием:

— Марну пеми! (Марну пришел!)

Старик явно ожидал, что эта новость произведет на меня сильное впечатление: некоторое время он стоял, пристально глядя на меня, желая знать, как я отнесусь к его словам. Но так как я оставался недвижим, то старик выбежал из дома так же поспешно, как и вошел.

«Марну, Марну… — размышлял я. — Я никогда раньше не слыхал этого имени. И суматоха, которую они подняли, несколько иного характера, чем обычно…»

Шум от приближения туземцев все усиливался, и имя: «Марну! Марну!» повторялось всеми.

Я решил, что какой-нибудь воин, который еще не имел чести получить аудиенции, желал принести мне дань своего уважения. Я стал таким тщеславным благодаря исключительному вниманию, которым меня окружали. В виде наказания за такую небрежность со стороны этого Марну, я намеревался принять его холодно. Возбужденная толпа появилась передо мною, ведя одного из самых поразительных представителей человеческого рода, которого я когда-либо видел.

Чужестранцу было не больше двадцати пяти лет, и рост он имел немного больше среднего; если бы он был на волосок выше, безупречная пропорциональность его тела была бы нарушена. Он был прекрасно сложен: изящные черты его лица, чистые линии щек делали его полинезийским Аполлоном. И действительно, овал лица и правильность черт напоминали античную голову. Но к мраморному спокойствию произведения искусства прибавлялась теплота и живость выражения, встречающаяся лишь у островитян Южного океана. Темные волосы Марну вились на висках и у шеи мелкими колечками, постоянно танцевавшими во время его оживленного разговора. Его щеки были нежны, как у женщины, лицо — чисто от татуировки, хотя все тело было разрисовано фантастическими фигурками. Легкий пояс из белой таппы не шире шести сантиметров со свисающими сзади и спереди кистями составлял весь костюм странника.