Так говорил Бисмарк!

Когда министр после трех часов отправился к королю, я вместе с Вольманном совершил прогулку по городу, начав с avenue de St. Cloud. На пути нашем показалась навстречу нам какая-то своеобразная темно-синяя масса; казалось, что это солдаты, и в то же время, что не солдаты. Сомкнутыми рядами, мерным шагом они маршировали по направлению к нам. У них были ружья без штыков и не было ни шапок, ни касок, ни белых ранцев. Когда они приблизились, я узнал черные лакированные шляпы матросов нашего флота, их черные пояса и ремни, их гладкие ранцы и их куртки и ножи. Их было около ста человек с пятью или шестью офицерами, от которых мы, когда отряд остановился, узнали, что они назначены для снаряжения четырех луарских пароходов, захваченных войсками принца Фридриха Карла. Кажется, они будут размещены на улице de la Pompe и на улице Hoche. Между ними было много красивых и бравых молодцов. Французы собрались около них толпою и рассматривали невиданных еще здесь и загадочных чужеземцев. «Это немцы-моряки», – слышалось около меня. Они могут говорить на всех языках (Се sont des polyglottes) и будут служить пруссакам переводчиками.

Вскоре после шести часов к нам прибыл наследный принц со своими адъютантами. Он уже имел на погонах знаки своего нового военного чина – два больших скрещенных маршальских жезла. За столом он сидел на верхнем конце; по правую руку его – шеф, а по левую – Абекен. После супа начался разговор, который прежде всего коснулся предмета моей статьи, написанной утром для печати, а именно будто Гамбетта, по сообщению Израиля, состоящего секретарем у Лорье, агента временного правительства в Лондоне, уже более не верит в успех защиты и готов принять наши требования для заключения мира. Из всех правителей Франции Трошю – единственный желающий продолжать борьбу, другие же обязались перед ним, когда он принимал на себя защиту Парижа, действовать по соглашению с ним.

Шеф заметил при этом: «Говорят, он снабдил Мон-Валерьян провиантом на два месяца, чтобы отступить туда с регулярными войсками, которые у него останутся, в то время когда город будет сдан, – вероятно, для того, чтобы оказывать давление на заключение мира». «Я думаю вообще, – продолжал он, – что Франция впоследствии распадется на несколько частей; на партии она уже распалась. В различных местностях они держатся различных убеждений: в Бретани они – легитимисты, на юге – красные республиканцы, в других местах – умеренные; армия стоит еще за императора, по крайней мере большинство офицеров. Весьма возможно, что каждая часть будет следовать своим убеждениям: одна будет стоять за республику, другая – за Бурбонов, третья – за Орлеанов, четвертая – за Бонапартов, – нечто вроде патриархов, Иудеи, Галилеи и т. д.».

Наследный принц высказался, что, по слухам, Париж сносится с остальным миром подземными сообщениями. Шеф, находя это возможным, прибавил: «Провианта они этим путем не получают, но известия доходят до них. Я уже думал о том – нельзя ли парижские катакомбы наполнить водой из Сены и затопить низменные части города. Подземелья идут под всей Сеной».

Бухер подтвердил справедливость этого: ему случалось бывать в катакомбах, и там в различных местах он видел боковые ходы, куда, однако, никого не пускали. Далее кто-то высказал, что скорое взятие Парижа повлияет на настроение Баварии, откуда опять пришли неблагоприятные известия.

«В высших слоях более всех немец все-таки король», – заметил шеф.

Разговор обратился затем к одной царствующей особе, весьма враждебной Пруссии, но неопасной вследствие своей старости и дряхлости. «У него уже осталось мало натурального», – пояснил кто-то.

«Это напоминает мне Гр., – сказал министр, – у которого все было фальшивое: волосы, зубы, икры, даже глаз. Если он хотел пораньше одеться, он раскладывал большую и лучшую половину свою на стульях и столах около кровати. Это было вроде карикатуры из «Fliegende Blätter» о новобрачных, где невеста раздевается и кладет волосы в одну сторону, зубы в другую, другие подобные части в третью; жених наконец спрашивает: «Что же мне-то останется?»

Шеф рассказал потом, что часовой у его дверей, поляк, накануне вечером не хотел впустить его в дом; только когда он заговорил с ним по-польски, тот переменил свое намерение.

– И в лазарете тоже, – прибавил он, – я пробовал несколько дней назад говорить с польскими солдатами, и видно было, как им приятно, что генерал говорит с ними на их родном языке. К сожалению, много-то сказать я не мог и скоро должен был отказаться от этого. Пожалуй, было бы полезно, если бы военачальник мог обращаться к ним на их языке.

– Бисмарк, вы опять возвращаетесь к тому, что уже мне несколько раз говорили, – перебил его наследный принц, смеясь. – Нет, я не могу и не хочу больше учиться.