Так говорил Бисмарк!

Затем шел разговор о сне, о сегодняшнем обыске и о встреченных вчера матросах. О них шеф заметил, что если они сумеют привести в Сену завоеванные канонерки, то этим окажут большую услугу. Потом он возвратился опять к юношеским воспоминаниям, причем вновь вспомнил о пастухе Брандте и рассказал о своем прадеде, который, если я не ослышался, убит при Чеслау. «При нас старики, – рассказывал он, – часто говорили о нем с моим отцом. Это был замечательный охотник и сильный кутила. Однажды он в течение одного года застрелил сто пятьдесят четыре оленя, чего не сделает и принц Фридрих Карл, разве только герцог Дессауский. Я помню, что мне рассказывали, как он стоял в Гольнове, когда офицеры обедали вместе и кухня находилась под управлением полковника. Тогда было в моде, чтобы во время обеда пять или шесть драгун выступали из музыкального хора и сопровождали тосты выстрелами из карабинов. Тогда вообще были странные нравы. Так, например, у них была деревянная кобыла с острыми краями, на которой драгун, провинившийся в чем-нибудь, должен был сидеть иногда в течение двух часов, что было весьма мучительным наказанием. И всякий раз в день рождения полковника и других они тащили эту машину на мост и бросали ее в воду, но вместо нее всегда являлись новые. «У них и сто раз будет новая», – говорила жена бургомистра моему отцу. (Имени ее я не расслышал, кажется Дальмер.) На этого прадеда – у меня есть его портрет в Берлине – я похож как две капли воды, то есть когда я был молод; глядя на его портрет, я точно смотрелся в зеркало».

Таким образом продолжалась беседа о событиях и личностях прежних лет и закончилась суждением, что многое из прежнего времени сохраняется и в настоящем, в особенности у сельского населения. При этом вспомнили о детской песенке «Лети, майский жучок, лети!», которая вместе с выжженной Померанией напоминала Тридцатилетнюю войну.

– Да, – говорил шеф, – я знаю, прежде у нас встречались поговорки, которые, видимо, принадлежат началу прошлого столетия. Так, мой отец говорил мне, когда я удачно ездил: «Он ездит как (имя слышно неясно, кажется, Плювенель)». При этом он всегда называл меня в третьем лице. Плювенель был шталмейстер Людовика XIV и знаменитый наездник. Когда же мне случалось что-нибудь красиво написать, он говорил: «Он пишет, точно учился у Гильмара-Кураса – это был учитель чистописания Фридриха Великого».

Затем он рассказал, что один родственник, имевший большое значение у его родителя, финансовый советник Керль, был причиной того, что его поместили в геттингенский университет. «Тогда указывали на профессора Гаусмана и требовалось изучение минералогии. Шла речь также и о Леопольде фон Бухе, и жизнь уже представлялась мне в виде хождения с молотком и выколачивания кусков камня из скал. Вышло, однако, иначе. Было бы лучше, если бы меня отправили в Бонн; там по крайней мере я встретил бы земляков. В Гёттингене же у меня не было ни одного земляка; с моими университетскими товарищами я встретился уже потом в рейхстаге».

Ему напомнили об одном из его товарищей, Мирсе из Гамбурга, и министр заметил:

– Да, я помню, он присоединился к левой, но многого из него не вышло.

Абекен сообщил, что после сильного огня с форта, происходившего сегодня утром, последовала вылазка гарнизона из Парижа, которая была преимущественно направлена на линии, занимаемые гвардией. Однако дело ограничилось лишь артиллерийским огнем. Мы знали о нападении заранее и приготовились к нему. Гацфельд высказал, что ему весьма бы хотелось знать: каким образом можно заметить предстоящую вылазку. Ему возразили, что, если действие происходит в открытой местности, тогда можно видеть повозки и орудия, которые непременно должны быть выдвинуты вперед, потому что при движении больших отрядов войск нельзя всем выступить в одну ночь.

– Это правда, – заметил шеф, улыбаясь; но и сотни луидоров часто составляют существенную часть признака такого военного предвидения.

После обеда читал проекты и депеши. Вечером потребовал от Л., чтобы статью «Гамбетта и Трошю» поместить в «Independance Belge» и сообщил ему также, что Дельбрюк возвратится сюда двадцать восьмого числа.

Четверг, 22-го декабря . Очень холодно. Доходит до шести и до восьми градусов. Мороз разрисовал узорами мои окна, несмотря на ярко пылающий камин. Рано утром занимался в бюро чтением входящих бумаг и проектов; потом просматривал газеты. Из этих последних были особенно интересны те, которые касались вопроса о Черном море и защиты жителей Люксембурга от упреков, поднятых против них шефом, вследствие помощи, оказываемой ими французам. О солнечном затмении, которое ожидалось в половине второго, было сказано весьма мало. Абекен отзывался дурно о фотографических карточках членов совета и секретарей, которые вышли не совсем удачно, вследствие чего эти господа намерены сняться еще раз и я присоединюсь к ним.