Так говорил Бисмарк!

Вторник, 27-го сентября . Бельзинг по приказанию шефа показал мне переписанный им короткий ответ на письмо Фавра. В нем сказано: 1) преждевременные переговоры не в обычае войны; 2) обложенная крепость не должна быть местопребыванием дипломатов; открытые письма, в которых не будет заключаться ничего вредного, могут быть пропущены. Надеются, что дипломатический корпус, который мог бы отправиться в Тур, куда, говорят, намеревается также переехать и французское правительство, изъявит на это свое согласие. Ответ дан на немецком языке, который Бернсторф старался провести, а Бисмарк последовательно ввел в употребление. «Прежде, – сказал Бельзинг, – большая часть секретарей в министерстве иностранных дел были французы, из которых остались еще Ролан и Делякроа, и совещались на французском языке. Даже входящие журналы велись на нем, и посланники обыкновенно говорили по-французски и т. д.». Теперь язык «презренных галлов», как называет их граф Бисмарк-Болен, в употреблении только исключительно с такими державами и посланниками, которых отечественный язык мы не довольно бегло читаем, но журналы уже несколько лет ведутся на немецком.

Абекен сегодня не появлялся в бюро; говорит, что у него был удар и приглашали Лауера. Шеф занимается сегодня уже с восьми часов, он опять не мог спать. Я получил от него различные поручения, которые уже были исполнены до обеда. Посланы статьи о враждебных отношениях люксембуржцев, о переговорах шефа с Фавром, об Англии и Америке. Мы имеем теперь газеты в изобилии, и письма с некоторых пор доходят из Берлина к нам гораздо скорее. Б. покинул Гагенау, потому что его положение между прибывшими туда бюрократами стало очень затруднительное и неловкое. Перед этим он три недели работал с большим рвением и известною ловкостью достиг того, чего только возможно было достичь при затруднительных обстоятельствах.

К обеду прибыли из генерального штаба князь Радзивилл и Кнобельсдорф. Когда речь зашла о последнем совещании Фавра с министром, о том, как Фавр был расстроен, как он заплакал, канцлер сказал: «Да, он был так жалок, что я некоторым образом старался его утешить. Но когда я рассмотрел его ближе – то совершенно убедился, что он не проронил ни одной слезы. Он, вероятно, хотел подействовать на меня трагическим представлением, как парижские адвокаты на их публику. Я вполне также уверен, что он был набелен, особенно во второй раз. В это утро он имел серый цвет лица, казался таким страждущим и слабым. Я допускаю, впрочем, что он мог быть и действительно опечален, но он не политик, он должен был знать, что душевные излияния в политике не допускаются».

Через минуту министр продолжал: «Когда я касался в чем-нибудь Страсбурга и Меца, он делал такое лицо, как будто это была только шутка с моей стороны. Я бы мог ему рассказать, как мне раз ответил – не помню уже, как его фамилия, – один богатый меховщик в Берлине. Я пошел с моей женой, чтобы купить ей шубу, и за ту, которую я выбрал, он спросил очень высокую цену. «Вы, конечно, шутите?» – сказал я. Нет, – отвечал он, – в серьезных делах – никогда».

Потом ему доложили об американском генерале Борнсайде. Он просил его прийти попозже, так как он теперь обедает. «Через час или два?» «Ах, по мне хоть через полчаса». Потом он спросил меня: «Доктор Буш, что он такое, собственно?» Я ответил, что этот уважаемый генерал был после Гранта и Шермана, во время междоусобной войны, одним из замечательнейших.

Затем говорили о занятии Рима, о папе и Ватикане, и министр сказал, между прочим: «Да, властелином он должен остаться. Только спрашивается – как? Можно бы было ему помочь, если бы ультрамонтаны не восставали во всем против нас. Я привык отплачивать той монетой, какою и мне платят. Я, между прочим, хотел бы знать, в каком положении находится наш Гарри (Арним, севepогерманский посланник при папском дворе). Вероятно, сегодня утром так, вечером этак, а завтра утром опять иначе – как и его донесения. В сущности, он слишком важен для маленького властелина. С другой стороны, папа не только князь церковной области, но и глава католической церкви».