Так говорил Ихтиандр

– Сколько можно жрать? Я столько не пью.

– Митя…

– Опять набухаешься, будешь всю ночь кубатурить, ты же выспалась, а мне завтра вставать.

– Может, мне вообще уйти?

– Уебывай.

– Что ты сказал? Повтори, а ну-ка.

– Иди на хуй отсюда! Все, проваливай, достала!

Вера вскочила с кровати, я ударил ее по лицу, она рухнула на пол, стала маленькой, как игрушка.

– Вставай. Собирайся.

– Егор, не бей.

Вскочила, засуетилась, стала смешно выволакивать телевизор из комнаты в коридор, что-то бормоча, побелевшими пальцами толкала его к дверям.

– Вера! Вера…

Я схватил ее, прижал к себе, она смотрела мне в глаза, но ничего не видела, зрачки дрожали от ужаса. Выскользнула, снова упала на пол.

– Вера! Да, что же такое…

Теперь я забегал по комнате, пока не опомнился, перенес ее на кровать, стал щупать пульс, трогать лоб зачем-то…

Она проснулась я смотрел эротику по кабельному, сразу попросила налить и сигарету.

– Жива?

– Жива, а чего было-то?

– Ты меня в гроб загонишь.

– Надо Милоше позвонить.

– С ума сошла?

– Она все равно не спит, дай телефон.

На следующий вечер меня ждала пустая квартира, ни Вероники, ни телевизора, и записка:

«Дима, больше не звони, за мной приезжал отец на машине, буду жить пока у родителей. Прощай»

Все.

Нет, наш джаз-фестиваль не закончился, прервался на антракт, зрители ушли в буфет, участники, зализывая раны, готовились к финалу, большое жюри подсчитывало баллы. Последний акт всегда не интересен, победители все равно уже известны. Но, пора начинать! Вышел конферансье, улыбнулся, поправил «бабочку», и как заорет мне в ухо!

– Проснись, индюк! Пропойца! Очнись, пищит твой дурацкий телефон мобильный, который на улице-то вытащить стыдно! Звонит она, что бы сказать, что хочет встретить с тобой Новый год! Радуйся, твоя очередь!

Опять ее квартира, мы пакуем вещи, я привычными движениями сматываю провода от телевизора, продукты на праздничный стол уже в сумках, осталось купить водки и «Шампанского», ждем такси. Телефонный звонок, Вера сняла трубку, я пошел выносить мусор, вернулся, Вера еще не одета, в тапочках.

– Егор звонил, едет ко мне, подарки везет.

– Ну, а ты чего?

Молчит. Я смотрю в окно на осточертевший пейзаж, ледяной дождь царапает стекло. На кухне вонь неясного происхождения, может крыса сдохла за газовой плитой, пустые бутылки под столом после вчерашней пьянки, забыл выкинуть. Зараза, как тошно все.

– Дима, может не надо ничего, а?

– Как хочешь.

Такси везет меня одного на Елизаровскую.

Вся эта зима пролетела в беготне друг за другом. Метафизические ночи, мегалитры «Бурбона», откуда его столько, ведь денег давно уже нет.

– Дима, ты уходишь? Дима, а как же я?

Двери хлопают так, что звенят стекла в подъезде. Бегу на автобус. Все! Что бы я еще раз, здесь!

– Пошла вон, сучка! Пиздуй, я сказал!

– Дима, я не могу сейчас, ну прости.

Она оседает на пол в обнимку с пакетами, у меня в коридоре, плачет в кулаки, щеки черные от краски для ресниц. Я раздеваю ее, не расстегивая пуговиц, вытираю ладонью лицо, укрываю одеялом.

– Я представил, вот ты сейчас уйдешь, и я один в этой квартире. Нет…

– Я никогда больше не уйду.

Жалкие вещи, которые она забыла у меня – кофта на гигантских пуговицах, нищая косметика, грязные джинсы без «жучка» на молнии, пустой кошелек с календариком и Олиной фотографией. Слезы сами ползут по щекам, стекают под рубашку, мы слишком много плачем в последнее время.

Ночь. Метель. Вера сказала – залезу в квартиру к родителям, ключ есть. Возвращается со ста рублями и черствой буханкой хлеба.

– Предки спят, я на кухне пошуровала маленько. Есть еще кости, поруби, я суп сварю. Подожди, был сыр еще, нету…

– Сыр?

– Да, сыр, грамм двести, ах ты черт!

– Ты могла потерять все что угодно, только не сыр!

Я выталкиваю ее на лестницу, сам одеваюсь. Мы ищем сыр. Наши следы единственные на выпавшем за ночь снегу. Четыре часа утра.

– Хуй с ним, пошли в ларек.

Свет от люстры режет глаза, я валяюсь на диване в куртке и ботинках, Вера на полу.

– Дима, плохо мне, мама…

– Я лиру посвятил народу своему, быть может, я умру неведомый ему? Но я ему служил, и сердцем я спокоен, пускай наносит вред врагу не каждый воин ик, ой бля.

– Я умираю, мама…

– Но каждый в бой иди, а бой решит судьба! Я видел красный день, в России нет раба, и слезы сладкие я пролил в умилении.

– У меня кровь везде, кровь, Дима!

– Довольно ликовать в наивном удивлении, пора идти вперед, народ освобожден ик… хоспади, но счастлив ли народ! Вер?

Тишина. Ну и хрен с тобой.

Разбудили голоса, дверь мы тоже забыли закрыть, Мила кричала:

– Она же не ест ничего! Только винище это херачит! Саша, аккуратней.

Когда все стихло, я бросаю квартиру открытой, шатаясь и падая, иду на автобус, еще темно, утро. Где-то в окнах прячется от меня Егор.

– Скажи, я тебя люблю. Ну, говори! Не отворачивай свою харю медвежью.

– Вот сволочь.

– Говори. Я. Тебя. Люблю. Ну?

– Сказал уже, отвали.

– Еще раз, я плохо слышала.

– Я тебя люблю. Все! Ай, больно же!

– Налей мне, пожалуйста, оп, спасибочки. У тебя фотографии с собой?

– Нет.

– Димка, я хочу туда, слышишь? Давай уедем, только я самолетов боюсь.