Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

– Преданный, не преданный… Партийный билет-то один, а такого добра, как Надька, хоть завались!.. – ехидничает Доня.

– Донь… – толкнула ее в бок старуха Самохина, глазами указывая на вошедшую.

– А плевать я на нее хотела! – закусила удила Доня. – Не уважаю! Вцепилась мужику в портки, и пропадай все пропадом!..

– Грязная ты! – проговорила Надежда Петровна.

– А все чище тебя! – с торжеством отозвалась Доня.

Надежда Петровна, поникнув головой, повернулась и пошла к выходу.

Полина Коршикова нагнала ее, обняла за плечи.

– Это все неправда… неправда… Ну скажи, Поля? – в отчаянии спрашивает ее Надежда Петровна. – Ведь Егор не стал бы от меня скрывать?

Но Полина молчит, отводя глаза…

Трубников сидит у окна. Входит Кочетков, сбрасывает дождевик, вынимает какие-то бумаги из планшета и кладет в стол.

– Раскулачили подчистую! – натянуто шутит он. – Можешь гордиться, Егор, теперь мы выполнили план госпоставок на двести процентов!

Трубников молчит. Кочетков подходит к нему и видит погасшее лицо друга.

– Ну ладно, Егор… Давай жить дальше.

– А как? – глухо произносит Трубников. – Мне стыдно людям в глаза глядеть. Выходит, и кто лодыря гонял и кто вкалывал кровь с носу – всех под одну гребенку обстригли…

– Никто тебя не винит. – Кочетков нервно закуривает.

– Ладно, помолчи… – Трубников снова смотрит на заплаканное окно, за которым с пробуксовкой ползет очередной грузовик с зерном.

Возвращается Прасковья и тихо проходит в кабинет. За ней появляются Игнат Захарыч, Самохина, кузнец Ширяев, Павел Маркушев.

За окном проползает новый грузовик.

– Да пройдут они когда-нибудь, мать их в душу?! – кричит в бешенстве Трубников.

– Слава тебе господи, выздоровел! – слышится густой бас Игната Захарыча.

Трубников оборачивается и видит свою испытанную гвардию.

– Вы чего тут?

– Прасковья панику навела. «Дуйте, орет, в правление, батька вешаться собрался!»

– Врет он как сивый мерин, – плюет Прасковья. – Сроду я таких глупостей не говорила. А что не показался ты мне – это верно. Сидишь как сыч, нахохлился, на себя не похож, я и погнала их сюда!

– В общем, Егор Иваныч, – решительно начинает Ширяев, но по скудности запаса слов заканчивает менее бодро, хотя и от души, – ты знай, что мы того… завсегда… одним словом… с тобой, значит!..

– Хорошо сказано! – одобряет Игнат Захарыч. – Завсегда!

– В «Маяке» сроду зерна на трудодни не давали, и ничего! – добавляет Прасковья. – А у нас и денежный аванс дали, и картошку, и грубые корма. До новины как-нибудь дотянем!

– Хлеб легче вырастить, чем людей, – говорит Ширяев. – Пусть мы зерна лишились, зато сохранили людской состав.

– Ну, хватит митинговать, – своим обычным жестким тоном говорит Трубников. – Давайте работать. А ты, Прасковья, смотри у меня – людей от работы отрывать! Тоже еще – народный трибун!

Посмеиваясь, колхозники выходят.

Трубников глядит им вслед, затем поворачивается к Кочеткову.

– Вот люди… да за них десять раз сдохнуть не жалко!

«Егор, я ушла к Прасковье. Жить буду у нее. Так нужно. Надя».

Трубников протягивает записку Кочеткову. Они молча смотрят друг на друга, затем Трубников, как есть, без плаща и шапки, бросается на улицу.

В избе Прасковьи. Трубников и Надежда Петровна.

– Нет, Егор, нет, дорогой, – качает головой Надежда Петровна. – Так надо.

Она полностью овладела собой. Смуглое лицо ее полно доброты и спокойной решимости.

– А я и не прошу! – кричит Трубников. – Если ты не вернешься домой, я тебя!.. – Не зная, какой каре подвергнуть Надежду Петровну, вдруг выпаливает: – Я тебя из колхоза исключу!

– Довольно, Егор! – говорит она с непривычной твердостью. – Я ведь тихая, а коли тихий человек чего решит, его не собьешь.

И Трубников понял, что ему не переубедить Надежду Петровну. Ради него пошла она на самую трудную для себя жертву и не отступится, чего бы ей это ни стоило. Плечи председателя впервые поникли…

Завывает вьюга. Крутит белые спирали и гонит их по деревенской улице, словно снежные перекати-поле.

Кабинет Чернова. Владелец кабинета сидит за столом, его большое крестьянское лицо, как и всегда, кажется огорченным, но появилось в нем что-то новое: усталая ясность и, пожалуй, твердость.

– Надо нам потолковать по душам, Егор Иванович, – говорит Чернов.

– Ка-ак? – Трубников приложил ладонь к уху, лицо его в этот момент отнюдь не свидетельствует о ярком уме.

– По душам, говорю!.. – повысил голос Чернов. – Как коммунист с коммунистом…

– Не поздно ли? – туповато спросил Трубников.

– Лучше поздно, чем никогда…

– А-а! – Трубников делает испуганные глаза. Он оглядывает кабинет, подходит к тумбе с телефонами и снимает трубки.

– Что это значит? – в голосе Чернова удивление и недовольство.

– Такой разговор лучше без свидетелей вести! – дурашливо ухмыляется Трубников.

– Да бросьте вы… – отмахнулся Чернов.

С улицы донесся долгий звук автомобильной сирены. Чернов подходит к окну и раздергивает шторы. Трубников присоединяется к нему.