Так затихает Везувий. Повесть о Кондратии Рылееве

Рылеев слушал эти не слишком связные речи и, вспоминая свою недавнюю встречу с Пестелем, понимал, что разногласия лежат гораздо глубже, чем это могло показаться. Трубецкому и отсутствующему Муравьеву хотелось оттягивать объединение, потому что они не столь ревностно, как следовало бы, занимались делами общества и энергический, целенаправленный Пестель без труда оттеснил бы их от руководства. В свою очередь Пестель тоже не стремился устранить разногласия и только торопился захватить власть, стать диктатором, пренебрегая интересами Великого собора, осуществляя лишь свой план устройства России. А там… Можно работать над проектом конституции хоть годами. Как печально, что задуманное ими всеми благороднейшее, бескорыстнейшее предприятие превращается в игру самолюбий.

Он вскочил с дивана и внятно сказал:

— Нужна третья конституция.

Все примолкли, а он продолжал:

— Я не сторонник ни той, ни другой конституции, но одно мое мнение немногого стоит. Нужен третий проект, объединяющий все ценное в обеих конституциях и принятый большинством обоих обществ. Я повторяю, большинством. Иначе это будет опять пустая игра личных самолюбий. Но и эта конституция должна быть представлена Великому собору как проект, а не насильственно навязана ему. Иначе это было бы нарушением прав народа.

Он говорил так обстоятельно и спокойно, доводы его были так ясны и убедительны, что все и даже те, кто несколько минут назад настаивали на противоположном решении, единодушно с ним согласились.

С неумолимой настойчивостью Рылеев повторил:

— Мы вправе разрушать то правление, которое почитаем неудобным для своего отечества. Утверждать новый устав может только Великий собор.

На совещании решили, что соединение обществ полезно и необходимо, и поручили членам думы произвести окончательные переговоры с Пестелем.

Когда все разошлись, усталый Рылеев бросился на оттоманку, закинул руки за голову. В комнату вошла Наташа, присела рядом, в знак примирения погладила его руку.

— Не знаю, что выиграл Пестель, посетив меня, но я благодаря этой встрече выиграл сегодняшнее совещание. Я узнал его, догадался о потаенных мыслях, — продолжал он. — И если он человек опасный для отечества и для общества, то надо его не выпускать из виду и знать все его движения.

— Опасный? — переспросила Наташа. — Значит, он вредный?

— Глупышка! Хирург, делающий операцию, тоже опасен. Она может кончиться смертью, а может спасти жизнь.

15. НОЧНЫЕ ВИДЕНИЯ

Среди ночи его разбудила Наташа. Обняла горячей рукой, горячо дыша, шепнула в ухо:

— Тебе страшно?

Протирая глаза, он пробормотал:

— Нисколько. Разве я кричал? Разбудил тебя?

— Мне страшно… — и она уткнулась лицом в его плечо.

— Что-нибудь приснилось? Кащей Бессмертный? Баба-Яга?

Когда бывало ее жалко, всегда хотелось говорить, как с маленькой. Даже спросонья. Она прижалась к нему крепче.

— Это предчувствие. Что-то должно случиться…

— Ты глупая. Просто вчера Настеньке показалось, что больно глотать, ты вспомнила о Саше и вот… Пустые страхи. Ничего не случится.

Почему-то оба говорили шепотом, будто боясь кого-то разбудить, хотя Настенька с няней спали в другом конце дома.

— Не Настенька… Что-то должно случиться с тобой, с нами. Там… — и горячая слеза упала на его плечо.

— Но «там» уже все кончено! — почти крикнул он и осекся.

— Что кончено? Это еще случится.

Значит, не о том. Он вздохнул облегченно, обнял ее, целовал пальцы, волосы и через минуту услышал ровное дыхание. Спала. Спала, как дитя, уставшее от слез.

Он-то теперь долго не уснет. Чуть не проговорился. Почудилось спросонья, что она знает все. Это было бы несчастье, пропасть, бездна. Разбить ее бедное, преданное сердце. Подумать страшно.

В спальне полутемно. Горит лампада у икон, покачивается на серебряных цепях, освещая кроваво-красным светом лик богородицы. От легкого этого движения он оживает, кажется страдальческим, обреченным… Вот так же было и тогда, в сумерки, в полутемной комнате на Большой Морской, во флигеле в глубине двора, не по-питерски затененном деревьями. Не было лампады, но распятие из слоновой кости, пожелтевшее, как старческое измученное тело, оживало в страданиях при свете свечей. И прекрасная полячка, обольстительная, коварная, влекла его стать на колени перед изображением Христа и поклясться в верности до гробовой доски. Театр! Комедия! К чему ей понадобились такие необозримые сроки? Он горько улыбался. Комедия. А до сих пор щемит сердце.

И началось-то почти что в театре. В маскараде. Летели санки по Литейному. Сашка Бестужев уговаривал не заворачивать домой, а ехать прямо в маскарад, говорил, что поэт не должен бежать впечатлений бытия, что однообразие сушит воображение, мертвит фантазию, что цвет и звук тускнеет, глохнет в жизни, устремленной к единой цели, хотя бы и самой благородной. Много еще чего говорил, и захотелось уступить златоусту, витиеватому краснобаю. Слаб человек.

Но, приняв легкомысленное это решение, твердо положил себе быть не участником, а хладнокровным зрителем этих забав.