Такая долгая полярная ночь.

Однажды меня вызвали из камеры. Оказывается начальство решило судить меня в гарнизоне. Так сказать, на страх другим, чтобы никому не повадно было заниматься «антисоветскими» делами. Хотя мне до сих пор не ясно, как писание дневника лично для себя и более ни для кого можно отнести к агитации. Понятие агитации предполагает распространение каких-либо идей среди какой-то людской массы.

Итак, меня в январе 1941 года в санях, запряженных лошадкой, на сене, в сопровождении двух конвоиров, сержанта и ездового, правившего лошадью, повезли в гарнизон. Выехали мы под вечер. Оказывается сержант развлекался, посетив клуб, посмотрев кинофильм, побывав в столовой или ресторане. Поэтому и взяли меня поздновато.

Глава 9

«Я — не первый воин, не последний.

Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!»

А. Блок «На поле Куликовом»

Лошадка не спеша шла по зимней дороге. Ездовой заботливо прикрыл сеном мои ноги в ботинках, обуви явно не по сезону. Январь, Приамурье. Стемнело. Конвоиры идут за санями, ездовой со мной в санях правит лошадью. Сержант в хромовых сапожках (он ведь в клуб ходил, в кинотеатр и вообще развлекался) топает и приплясывает около саней, периодически садясь на край саней. Один из конвоиров, отдал винтовку другому, сел под кустом по естественной надобности, сержант вздумал курить и остановился, долго чиркая спичками, второй конвоир, положив в сани обе винтовки, вместе с сержантом стал раскуривать самокрутку. Ездовой, бросив мне вожжи, сказал: «Ишь ты, курят без меня. Держи вожжи, пойду покурю. А лошадка идет себе не спеша. Мои спутники отстали от меня больше, чем на 50 метров. Я лежу в санях, держу в объятиях две винтовки и вожжи. Еду и ничему не удивляюсь. Ведь они, очевидно, не считают меня злодеем, опасным преступником, «врагом народа». А так называли всех политических «преступников» в годы диктатуры «вождя и учителя, отца народов» Сталина.

Копыто лошади звякнуло об лед. Этот звук заставил меня привстать и посмотреть вперед. Прямо передо мной светились огни Сахаляна (Хайхе) — это Маньчжурия, оккупированная японцами. Мы нарушили границу, перешли ее по амурскому льду, задутому снегом. Натягиваю вожжи, останавливаю лошадь, выскакиваю из саней и с винтовкой в руках замираю около лошади. Подходят все четверо, Сержант спрашивает, что случилось. Я ему бросаю отрывисто: «Хайхе!» Сержант шепотом ругает ездового. А тот новобранец, с дорогой не знаком, доверялся инстинкту лошади. В общем мы как можно тише вернулись на территорию Советского Союза. Сержант умоляет меня никому не говорить обо всем этом. Я даю слово об этом молчать. И молчал многие годы.

Несколько дней я пробыл опять на так мне знакомой гауптвахте. Но те, кто планировал устроить мне публичное судилище в гарнизоне, очевидно, спохватились, что я не ограниченный и тупой человек, что у меня за плечами филологический факультет и что я все время логическими доводами отрицаю то, что мне вменяется в вину. Они поняли, что эффект суда будет не в их пользу. Показательного устрашения не будет. И меня отвезли обратно в тюрьму. Там я попросил водворить меня опять в камеру. В дорогу мне дали немного еды, завернутой в газету. Как этой газете обрадовались Алексеев и Львов!

Накануне 29 января 1941 года я увидел сон, второй сон, который мне объяснил старик-старатель. Видел я во сне, что стою я в реке, место мелкое, вода мне по колено, в воде около меня большая деревянная бочка, в ней мутная вода. И я из этой бочки вытаскиваю большую рыбу. «Осудят тебя, получишь срок», — сказал старик, когда в перерыв суда, я снова был в камере.

29 января утром я не успел рассказать сон, как меня вызвали из камеры. Оказалось — на суд военного трибунала.

Глава 10

«И этот черный трибунал

Искал не правды обнаженной,
Он двух свидетелей искал
И их нашел в толпе презренной».

Владимир Раевский «К друзьям в Кишинев»