Такая долгая полярная ночь.

Шпаргалка, написанная не мною (это было ясно без экспертизы) и лежавшая между листами программы изобличала меня. Я не хотел подставлять под удар Аню. Было легко по сличению почерков установить, кто написал и почему передал мне. Сказал, что не знал о шпаргалке среди листов программы, что я ее не писал, не заготавливал. Но пришлось этот экзамен (государственный экзамен!) пересдавать. Тема билета — Фридрих Шиллер. Отвечал я очень хорошо, даже поймал самого Николаева на неточности указания даты одного из стихотворений Шиллера. Оценка ответа — хорошо. Так Соломон Фих добился, что я не получил диплом с отличием. По четырем госэкзаменам у меня три отлично и одна хорошо.

Только одному человеку я откровенно сказал об этой злосчастной шпаргалке. Это была жена заведующего кафедрой Ермакова Ивана Ивановича. Она читала нам факультативный курс по истории театра. Она поняла, что любовь Ани заставила ее так меня «выручать» на экзамене, а моя любовь заставила меня молчать.

А «правдолюб» Фих не донес на свою жену Антонину Соколову, когда она на госэкзамене, держа тетрадь с лекциями на коленях, готовила ответ на экзаменационный билет. Но все старания Фиха испортить мне жизнь были напрасны. Когда на распределение выпускников нашего факультета приехал нарком просвещения РСФСР Тюркин, я был представлен ему как лучший студент-выпускник. И нарком распорядился оставить меня в Горьком, а когда откроется аспирантура, отозвать с учительской работы и зачислить в аспирантуру.

И судьбе было угодно, чтобы я попал с Фихом в один батальон, даже в один взвод. Читая следственный материал моего «дела», я увидел клеветнические показания Соломона Абрамовича Фиха (на курсе мы звали его «Буся Фих»). Выходит, этот мерзавец решил добить меня, своими показаниями превратив во «врага народа» и тем самым обрекая меня на муки заключения.

Времени до суда и после суда у меня было достаточно, чтобы сделать психологический анализ личности Фиха, взвесить мотивировку его поступков и окончательно решить, сволочь он или нет. И вот теперь, забегая вперед своего повествования, подводя итог своим размышлениям о Фихе, могу сказать, что Соломон Фих — гнусный конгломерат Яго, Тартюфа, Иудушки Головлева и Ромашова — Совы. Было в нем еще что-то от Клима Самгина. Возможно, претензия на интеллигентность и стремление осмеять каждого и подчеркнуть свое интеллектуальное превосходство.

Глава 8

«Осуждение невинного — есть осуждение самих судей».

Сенека

Итак, следствие, или гнусное подобие следствия, было закончено. Хочется заметить, что никто из ленинградцев, вызванных следователем для дачи показаний, пятнающих меня, ни слова не сказал в мое осуждение. И только два негодяя, мои земляки — Куликов и Фих оказались способны оклеветать меня.

Даже политрук роты Качан вынужден был дать показания, что никогда ничего антисоветского от меня не слышал.

Но вот настал день, когда меня решили отправить в Благовещенск. Там меня ожидала следственная камера в Благовещенской режимной тюрьме . С остатками моих вещей (большую часть украли сержанты, пока я находился на гауптвахте под следствием) я погрузился в открытый кузов грузовика, который «попутно» отвозил меня в тюрьму, а потом должен был забрать какой-то груз для батальона. И вот в январе 1941 года меня в шинели и ботинках отправляли из Черемхова Благовещенского в город Благовещенск. О гуманном отношении ко мне со стороны «отцов — командиров» не может быть и речи. Для них я был «враг народа». Должен заметить, что в Приамурье зимы суровые, и, конечно, январь 41 года тоже был морозным. Как сейчас помню: я стою в кузове, из казармы вышли бойцы, т.е. красноармейцы, и некоторые командиры. Охрана: два вооруженных винтовками с примкнутыми штыками красноармейца в полушубках и валенках и сержант с документами, по которым меня должны сдать в тюрьму. Окинул я их всех «прощальным взглядом» и резко в мое сознание вошла вся мрачная контрастность того, чему нас и меня, конечно, учили и воспитывали партия и комсомол, вся сталинская пропаганда и действительность. Подлая расправа с человеком, который не совершил никакого преступления. И я запел:

«Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек».

Кто-то из командиров поспешно махнул рукой. Сержант влез в кабину, конвоиры ко мне в кузов, и мы поехали.