Такая долгая полярная ночь.

Под утро мы закончили работу в операционной. В маленькую палату (двухместную) пришлось положить умирающего Ханько. У него сломана грудная клетка, повреждены легкие. Только сильное сердце продлевает его муки. А в большой палата спокойно лежит, ни на что не жалуясь, со сломанным позвоночником Сухомесов. Как тяжело видеть их обреченность, неотвратимость их смерти и не мочь их спасти! Санитар сказал мне, что Ханько просит меня подойти к нему. Я пошел в маленькую палату для умирающих, наклонился над Ханько, а он тихо произнес: «Посиди рядом со мной, ты добрый, и руку мою возьми». На губах пузырилась кровь, при слабом дыхании его слышно было, как бурлит и клокочет кровь в его сломанной груди. Я взял его руку и сжал ее в своей руке, как будто моя жизненная сила и воля к жизни могли остановить его смерть. «Побудь со мной», — задыхаясь прошептал он. И я сидел около него и закрыл ему глаза. Сухомесов тоже умирал. Все парни в палате знали (санитар проболтался), что дни человека со сломанным позвоночником сочтены. И когда я и повар обратились к больным с просьбой отказаться от полагающейся им порции молока (сухого), так как Сухомесов ничего не мог есть, и мы поили его теплым молоком, то все дружно согласились отдать эту порцию молока умирающему.

Иван Николаевич сказал, что в условиях иной жизни и иной медицины, то есть не лагерной, в клинике, где работают нейрохирурги, возможно Сухомесова удалось бы спасти.

Потом были у нас на «красноармейском» неотложные, срочные операции. Удалось нам — Худорожко и мне — спасти двух парней с перфорированным аппендицитом. Помню их фамилии: Марченко, у него еще был стойкий нистагм, то есть глаза «бегали», и Евгений Мильчаков. Работали мы, спасая этих людей, вдвоем, так как новый заключенный врач Ерков Константин Владимирович, увидев кишки оперируемого «скис», чуть не упал головой на операционное поле и был удален из операционной санитаром Василием Алимовым.

Врач Ерков для меня, с моим обыкновением подвергать психологическому анализу наиболее любопытные человеческие экземпляры, представлял некоторый интерес. Я познакомился с Ерковым, когда еще работал на 47 км. и приезжал в Певек за медикаментами. Останавливался я у медиков в стационаре лагеря. И там после обеда меня познакомили с врачом Ерковым, прибывшем в этапе из Магадана. Небрежным тоном, как бы снизойдя до беседы со мной, Ерков спросил: «Ну-с, Мстислав, что ты читал? Давай поговорим о литературе». Мне всегда было противно зазнайство, высокомерный тон и подчеркнутое превосходство таких вот самовлюбленных эгоистов и, в сущности, интеллигенствующих хамов. Мне стало смешно. Я понял, что беседуя о литературе с такой «мелочью», как фельдшер Мстислав, он в присутствии других врачей и фельдшеров (тоже заключенных) покажет свою эрудицию, культурность и начитанность. И я ответил, что, кроме журнала «Мурзилка» и газеты «Пионерская правда», я кое-что все же читал. Потом добавил: «Давайте, Константин Владимирович, беседовать и начнем, пожалуй, с английской литературы, с «Кентерберийских рассказов» Чосера, потом перейдем к Мильтону, его «Потерянному и возвращенному раю», так понемногу доберемся до Шекспира, Диккенса, Байрона и до Оскара Уайльда». Дружный смех всех присутствующих и вытянутое, покрасневшее лицо Еркова закончили нашу литературную беседу. А я добавил: «Ну а французскую литературу мы начнем с Франсуа Рабле». Кто-то из врачей сказал Еркову: «С кем вы связались, ведь Мстислав Павлович окончил филологический факультет педагогического института помимо среднего медицинского образования». И вот этот самовлюбленных хвастун у нас на Красноармейском прииске. К счастью, он был назначен вести амбулаторный прием в лагере и некоторое время не касался больницы, а опыт приглашения его ассистировать на операциях оказался весьма неудачным.

Отец Еркова был в годы гражданской войны в отряде казачьего атамана Пепеляева, боровшегося с большевиками. Врач Ерков прибыл на Чукотку с этапом. Ранее он отбывал срок в лагере «Пестрая дресьва» и получил «добавку» к сроку за фиктивные акты об умерших, а фактически убитых охраной, заключенных. Застреленного или забитого насмерть Ерков «за боюсь», как говорили колымчане, оформлял медицинским актом как умершего от пневмонии или дизентерии. Конечно, Ерков боялся за свою жизнь, чтобы и самому не получить пулю и умереть «от желудочно-кишечного заболевания». Комиссия на «Пестрой дресьве», как говорили, кому-то из произвольщиков лагерного персонала дала срок, а кого-то даже «шлепнули», чему я не очень верю. А доктор Ерков за укрывательство убийц-произвольщиков получил добавку к сроку.