Такие люди были раньше

— Послушай! Эти душегубы хотят, чтобы даже осенью грязи не было, понятно? Хотят нас без куска хлеба оставить на старости лет!

— Какие душегубы, что ты болтаешь? — Тут Пеша испугалась не на шутку.

Авром сам толком не знал, кто эти душегубы, и, клокоча от гнева, крикнул:

— Им грязь не нравится, понятно? Господа нашлись! Хотят, чтобы как в большом городе, все улицы вымостить! Так кто ж они, по-твоему?

— Ах ты горе какое! — всплеснула руками Пеша. — И на что мы теперь жить будем?

— Вот у них и спроси! — ехидно ответил Авром. — Плевать им на нас! Думаешь, после Кущей мне работу из жалости дают? Они только обрадуются, если без меня обойдутся. Душегубы!

— Разве теперь обувь рваться не будет? — В голосе Пеши еще слышалась слабая надежда.

— Дура! Будет, да не так! На мостовой только подошва стирается, а в грязи кожа гниет, вот что для меня важно…

*

Каждый день Авром приходил на рынок посмотреть, что там с мостовой, и, когда видел груду камней, у него даже сердце начинало болеть. Старику было совсем плохо.

Все-таки он еще надеялся, что с мостовой быстро не получится. Думал, было ведь уже, что на новую баню привезли камень и кирпич, казалось, вот-вот строить начнут, но все это не один год тянулось. «Может, и в этот раз так же?» — успокаивал он себя. Даст бог, на его век грязи хватит…

Но надежды оказались напрасны!

Тем же летом, в один прекрасный день придя на рынок, Авром увидел, что площадь полна народу. Сердце сразу подсказало: не к добру это… Он протиснулся через толпу, и у него руки и ноги задрожали. Кацапы тяжелыми молотами вколачивали в землю камни, только гул стоял. А толпа ликовала:

— Вот теперь заживем!

— Наконец-то у нас чисто станет!

А один, местечковый шутник, заметил Аврома и не удержался:

— Видите, реб Авром, что тут творится? Знаете, как бы мостовая вашему заработку не повредила!

— С чего вдруг? — Авром сделал вид, что не понимает. — При чем тут мой заработок?

— Еще как при чем! — объяснил шутник. — Когда сухо, сапоги не так снашиваются. Не на что будет заплаты ставить!

— А он будет новые сапоги тачать! — нашелся в толпе еще один весельчак.

— Куда ему! Новые — это ж уметь надо, а латутник и есть латутник!

— Ничего, он способный, научится!

Все смеялись, и тут Авром не выдержал. Его задели за живое, и он разом выплеснул всю желчь:

— Вы что, болваны, думаете, сможете мир переделать?! Эта грязь ваших внуков переживет! Вы еще ко мне придете свои дырявые сапоги чинить. А я с вас тогда три шкуры сдеру. Три шкуры!..

— Ур-р-ра! — завопил мальчишка, и толпа радостно подхватила:

— Ур-р-ра!

— Реб Авром! Нет больше грязи! Ура! — громче всех горланил шутник.

*

К осени мостовую не закончили, и грязи было не меньше, чем всегда, но Аврому уже не довелось радоваться ей и зарабатывать гривенники: последняя сцена на рыночной площади его подкосила. Недели две он проходил совсем больной, а потом слег и умер.

В местечке, смеясь, рассказывали, что его последние слова были: «Душегубы! Нет больше грязи!..»

А через год после его смерти мостовую все-таки доделали, и Пеша, которая до этого дожила, часто поминала старика:

— Эх, Авром, Авром! Если б ты воскрес и увидел, что стало с твоей грязью, ты бы умер еще раз…

1900

Подсвечники

Подсвечники, можно сказать, серебряные, хотя и не из чистого серебра, те самые, что подарила Пинхасу на свадьбу старая тетушка, благополучно простояли дома десять лет. Когда приходили тяжелые времена и Пинхас с женой Гелой ломали голову, что бы заложить у ростовщика Лейбы, подсвечникам каждый раз удавалось избежать этой печальной участи. Не дождется Лейба, чтобы ему подсвечники принесли, много чести! Подушку, конечно, тоже жаль отдавать, да и сложно с ней: как ни мудри, как ее ни заворачивай, все равно видно, что это подушка, а не просто какой-то узел. Уж лучше бы праздничную одежду заложить, да Лейба слишком хорошо в вещах разбирается, больше двенадцати злотых не даст.

А ведь Пинхас иногда праздничную одежду и на буднях надевает, так что она уже малость полиняла, и Лейба мог сказать, что за нее и рубль — красная цена. А если бы Лейба увидел маленькую круглую заплатку, то и рубля не дал бы. К счастью, он близорук и ловко поставленной заплаточки не заметил.

Но в хозяйстве, слава Богу, еще кое-что имеется. Вот, к примеру, латунный самовар. Он тоже денег стоит. Если начистить, сверкает, как золотой. Увидев это великолепие, Лейба так захотел самовар, что аж рубль пятьдесят за него отвалил, хотя у него самоваров и без того с десяток стоит.

Короче говоря, до подсвечников дело долго не доходило. Поначалу нужда была не настолько велика. Правда, за десять лет у Пинхаса родилось шесть детей, но, к счастью, старшие — четыре девочки, не надо в хедер отдавать. А сыновья были еще маленькие, одному четыре года, другому, самому младшему, всего два. Еще и тесть, который обещал Пинхасу пятьдесят рублей приданого, кое-что подкидывал. Иногда давал рубля два, не в счет приданого, приданое-то он так и зажилил, а просто чтобы помочь дочери, которой Пинхас нередко напоминал, что ее папаша его обманул.