Такие люди были раньше

Но прошло еще несколько лет. Тесть пока был жив, но совсем обнищал, а бедный, как говорится, все равно что мертвый. Теперь с него старый долг требовать — какое там! Пинхас был рад, что тесть сам у него не просит. А заложить уже было нечего. Самовар остался у Лейбы, и тот хвастался, что его продал, потому как Пинхас долго не приходил его выкупить. По закону Лейба такого права не имел, ведь самовар пять рублей стоил, а Лейба дал Пинхасу только рубль пятьдесят. Но Пинхас даже не попытался протестовать. Не потому, что все равно не смог бы выкупить, а потому, что опять придется к Лейбе идти. Лишь бы найти что заложить!

Праздничная одежда за годы не то что в будничную превратилась, а вообще так износилась, что и в будни надеть неприлично… Только подушки остались. Две, настоящие пуховые, уже у ростовщика, а за две остальные Гела встала горой, сказала — все, хватит постельное белье отдавать.

— Что же мне заложить, мудрость свою, что ли? — спросил однажды Пинхас, когда не то что субботу справить, хлеба купить стало не на что.

— Даже не знаю… — Гела наморщила и без того морщинистый лоб. — А я бы душу заложила…

— Лейбе твоя душа ни к чему. — Пинхас нашел в себе силы пошутить (вообще-то он по природе был человек веселый).

— Ну так заложи талес и филактерии[35], — сердито сказала Гела.

— Раз уж так далеко зашло, то лучше подсвечники, — дипломатично возразил Пинхас.

И, немного помолчав, объяснил:

— Видишь ли, талес с филактериями мне каждый день нужны, а подсвечники только раз в неделю… А когда надо свечи благословить, можно их и на кирпичи поставить…

За такую наглость Гела хотела выбранить его последними словами, но вместо этого расплакалась:

— Все, что у меня есть, это четыре подсвечничка, а ты готов их этому бандиту отнести…

Пинхас, добрый, мягкий человек, не переносил слез. Он решил, что о подсвечниках больше даже заикаться не стоит.

Но за две недели нужда так выросла, что весь дом заполнила, казалось, вот-вот задушит. Пинхас сидел и размышлял, что можно заложить, кроме подсвечников, талеса и филактерий, и вдруг ему в голову пришла потрясающая идея.

Он вскочил и зашагал по комнате. От волнения даже не заметил, что наступил на ручку ребенку, который ползал по полу, и, не обращая внимания на детский плач, тут же стал делиться с женой.

— Гела, ты ни за что не угадаешь, какой я план придумал, — начал он с небольшого предисловия.

— Знаю я твои планы! — недоверчиво проворчала Гела.

— Ты упадешь, когда услышишь!

— Я и так сейчас упаду, — вздохнула жена. — Голова раскалывается…

— Увидишь, как здорово будет.

— Давай рассказывай уже! — Гела начала проявлять нетерпение.

— Слушай внимательно! Я этому бандиту все-таки отнесу подсвечники. А в пятницу тебе надо благословить свечи. Так? На кирпичи ты их ставить не хочешь. Значит, в пятницу, ближе к вечеру, я пойду к Лейбе, отдам ему талес и филактерии, а подсвечники выкуплю. В субботу ведь филактерии не нужны, и без талеса тоже обойдусь. У твоего отца возьму, помолюсь пораньше и отдам. Поняла?!

Гела поняла, да не совсем:

— Ну а в воскресенье?

— Глупая! В воскресенье опять ему подсвечники отнесу, а талес и филактерии выкуплю.

— И сколько это будет продолжаться? — Гела уже готова была согласиться.

— Пока Бог нам не поможет. — Пинхас хотел угодить и Геле, и Богу — он боялся их обоих.

Но тут Гела сообразила, что Бог вряд ли поможет тому, кто закладывает талес и подсвечники.

— По-моему, за это Он, наоборот, накажет, — вздохнула она. — Разве можно торговать тем, что свято?..

И тут вера Пинхаса слегка пошатнулась.

— Гм, накажет… — проворчал он себе под нос. — Сильней наказать Он уже не сможет.

В общем, не осталось ничего, кроме как отдать подсвечники. Пинхас завернул их в белую салфетку и с тяжелым сердцем ушел, оставив плачущую Гелу одну.

По дороге он строил планы, как поступить: сразу сказать ростовщику, что в пятницу собирается их выкупить, или пока промолчать.

Лейба, высокий, тощий старик, прищурив и без того маленькие глазки, осмотрел подсвечники, взвесил и оценил в шесть рублей. Потом взял огрызок карандаша, такой короткий, что Лейба с трудом держал его в пальцах, и принялся считать. Значит, так. Он дает треть цены, стало быть, два рубля. Но он знает наперед, что подсвечники у него год пролежат, не меньше. Он берет проценты, две копейки в неделю. А год нынче високосный, пятьдесят шесть недель, значит, дважды пятьдесят шесть.

— Дважды пятьдесят шесть — это, это… — считал Лейба, зажмурив глаза. — Это у нас получается… рубль двенадцать. От двух рублей отнимаем рубль двенадцать… Выходит… Выходит восемьдесят восемь копеек, — наконец-то справился он с расчетами.

И, вытерев пот со лба, вкрадчиво произнес:

— Итак, реб Пинхас, вы получаете восемьдесят восемь копеек.

Но, спохватившись, что сегодня он, пожалуй, слишком добр, строго добавил:

— Только предупреждаю, реб Пинхас: больше года я их у себя держать не стану. Не выкупите — будет так же, как с самоваром.

Пинхас стоял и дрожал как осиновый лист. Горстка медяков. Позеленевшие монетки, которые Лейба отсчитал ему дрожащими пальцами, выглядели как насмешка, как издевательство.