Такие люди были раньше

— «Земной прах… — Хьена уже углубилась в молитву, стала читать громче, нараспев. — А душа вышла из-под Твоего небесного трона, и когда человек умирает, они отделяются друг от друга и возвращаются на свое место: тело кладут в могилу…»

— А как же иначе! — согласилась ребецн. — Конечно, в могилу! Куда еще девать грешное тело?

— «Тело кладут в могилу, где оно гниет и превращается в землю…»

— Ладно, достаточно! — остановила ее ребецн. — Видишь, как хорошо в очках?

— Прямо будто заново родилась! — просияла Хьена. — Как сразу после свадьбы!

— Даст бог, купишь после субботы очки и вмиг прозреешь.

Тут Хьена погрустнела. Она подумала, что в очках выглядит старой и некрасивой. Представила себе, как сидит в субботу над Тайч-Хумешем — на носу очки — и читает. А Лейба, проснувшись, встает, подходит к столу, зло смотрит на нее и ворчит: «Старая бабка!»

И тут она не выдержит. «Не нравлюсь, — скажет, — можешь со мной развестись, если хочешь». — «Да хоть завтра!» — радостно ответит Лейба.

И это будут не пустые слова. Назавтра же он потащит ее к раввину, где за полчаса (или сколько на это нужно времени?) их разведут. Он ничего ей не оставит по брачному договору, потому как у него у самого ничего нет, и сразу после развода она станет такой же несчастной, как соломенная вдова Хаша, которую бросил муж, и она ходит по домам и со слезами умоляет, чтобы ей дали белье постирать, или гуся ощипать, или тесто помесить…

Хьене стало страшно. Она украдкой заглянула через окошко в перегородке, отделяющей женскую часть синагоги от мужской. Лейба стоял около своего места. Молодцевато набросив на плечи талес, он самодовольно поглаживал черную подстриженную бородку и, кажется, улыбался.

«Молодой мужчина, — подумала, глядя на него, Хьена. — Еще может девушку в жены взять…»

Эта мысль ее как громом поразила. Хьена отшатнулась от окошка и сорвала с лица очки, будто они представляли собой какую-то опасность.

— Возьмите! — Она протянула их хозяйке.

— Ну что, завтра купишь себе такие? — участливо спросила та.

— Н-нет, ребецн… Обойдусь!.. — От страха Хьена начала заикаться. — Мне же только тридцать восемь, рано еще… Мой муж-то хорошо видит… Я у доктора спрошу… Говорят, для глаз такие капли есть… Не хочется мне, ребецн, раньше времени в старуху превращаться, совсем не хочется…

Она осеклась, поняв, какую сказала глупость.

Жена раввина пристально посмотрела на нее, покачала головой и вздохнула:

— Эх, женщины, грешные женщины…

1901

Молитва

Михл Берес — богатый хозяин, у него прекрасная репутация, прекрасный дом, но самое прекрасное — это его сад.

Он посадил свой сад пятнадцать лет назад. Дела шли блестяще, и нужно было во что-то вложить деньги. Поначалу, когда деревца еще были молодые, они ужасно его раздражали: «Столько вложил, и все без толку! Попробуй дождись, пока что-нибудь с них получишь, яблочко или грушку сможешь сорвать». Но тоненькие деревца превратились в могучие деревья, теперь они стоят, увешанные румяными яблоками и налитыми грушами, и Михл нарадоваться не может и очень гордится своим удачным предприятием.

«Никому в местечке даже в голову не пришло сад посадить, — думает он с гордостью. — Э, да что они все понимают?»

Как-то раз жарким летним утром он проснулся в шесть часов, полил водой на пальцы, накинул шлафрок и вышел в сад. Был конец тамуза, солнце величественно сияло, бросая на землю золотые лучи. Птички весело щебетали среди ветвей, скрываясь от человеческих глаз… И, ощутив ласковое тепло солнечных лучей, услышав веселое птичье пение и, главное, увидев собственный сад, реб Михл возрадовался всем своим сердцем торговца, и душа его устремилась ввысь, и он даже начал негромко напевать, как на молитве в Дни трепета[44].

Так, напевая, с радостным чувством он расхаживал по садовым тропинкам и осматривал деревья, которые гнулись под тяжестью плодов и, казалось, проси ли: «Сними с нас плоды, мы уже изнемогаем под их грузом. Сил больше нет их держать!»

— Урожайный год нынче! — говорит себе Михл, со знанием дела разглядывая каждую веточку. — Господи, только бы сильных ветров не было!

Мысль о сильных ветрах испугала его, он даже расстроился. Но солнце, которое греет все ласковее, не дает ему загрустить, и хорошее настроение тут же возвращается.

Бродя по саду, Михл приступает к утренней молитве, которую знает наизусть. Начинает, как положено, с благословений. С чувством произносит каждое слово:

— «Эйлу дворим шеэйн лоѓем шиур: ѓапейо веѓабикурим…»[45]

Это напоминает ему о Земле Израиля. Там по Закону нужно оставлять для бедняков несжатую полоску хлеба на краю поля, отдавать священникам первые плоды и десятину… А почему, Михл уже не помнит, давненько он не брал в руки Мишну. «Как же это я! — думает он. — Обязательно повторю „Зроим“…[46] От древесных плодов, кажется, не надо отдавать. Или надо?»

Он прикидывает на глаз, какой будет урожай и сколько пришлось бы отдать священникам, а сколько беднякам, если бы этот Закон действовал и здесь, вне Земли Израиля.

И получается очень даже немало. Пудов десять, не меньше.