Такие люди были раньше

И в конце концов Довид Фейгин решил его продать.

*

Решить-то решил, а дальше что? Конечно, это его собственность, он имеет полное право ходить с ним по улицам и кричать: «Кто купит жилет?» Может скупщика домой позвать, тоже ничего такого. Довид только одного боялся: хозяйка черт знает что подумает, если узнает. Ведь сколько он ни размышлял, ни взвешивал, ни убеждал себя, все равно ему казалось, что идея продать жилет слишком сильная, можно сказать, радикальная. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь жилет продал. Вообще жилета не иметь — это бывает, но иметь и продать — это, пожалуй, чересчур. Эдак и хозяйка, и старьевщик его за сумасшедшего примут, и все его надежды в прах рассыплются.

От этой мысли Довид похолодел. Он всю жизнь, сколько себя помнит, боится сойти с ума. Когда он видит, как за уличным сумасшедшим бежит толпа малых детей и больших дураков, он из себя выходит, и только страх не дает ему заступиться за несчастного, наброситься на них с кулаками, крикнуть: «Сами вы сумасшедшие! Чего привязались?!» Ему всегда кажется, что банда идиотов сразу возьмется за него.

А это значит, Фейгин никогда не продаст жилета. Пусть сотня старьевщиков распевает хором: «Старое берем! Старое берем!», пусть он голодает, да хоть вообще помрет с голоду, но жилета он не продаст. Не только не продаст, но даже забудет, что есть на свете такая одежда — жилет. Довид Фейгин соберется, выйдет на улицу и, наверно, найдет, у кого занять несколько копеек. Мир вовсе не так плох, как он думает. От голода он в последнее время стал мизантропом, но он не прав, есть еще добрые люди, надо только верить!

И, укрепившись в вере, Довид Фейгин выходит на улицу. Но веру быстро убивают уличный шум вкупе с чувством голода. Довид уже не знает, к кому обратиться, и мысль продать жилет приходит вновь.

Он возвращается в квартиру и стоит посреди комнаты, не зная, что делать. Хозяйка смотрит на него и качает головой.

Во дворе поет старьевщик.

— Целый день ходят! Целый день! — неожиданно говорит Довид хозяйке.

Его голос дрожит.

— Кто? — спрашивает та.

— Старьевщики, — отвечает Фейгин и смотрит на хозяйку, ждет, что она скажет о скупщиках барахла.

— А что им еще делать? — спрашивает она.

— Странно. Орут, орут, а никто во всем дворе ничего не продаст.

— А что продавать-то? — равнодушно говорит женщина. — В хозяйстве все пригодится.

— Ну, бывает, валяются дома какие-нибудь ненужные вещи. Брюки, жилет…

— Жилет? — изумленно переспрашивает хозяйка.

Фейгин испуганно замолкает. Хозяйка снимает с плиты горшок, в котором она грела воду для стирки, а во дворе хрипло поет следующий старьевщик:

— Старое берем! Старое берем!..

1903

Пес

Никто не знал, откуда он появился. Однажды ясным летним утром прихожане Старой синагоги заметили среди городских сорванцов нового мальчишку лет пятнадцати, грязного и оборванного, с растрепанными волосами и поцарапанным лицом.

— А это что еще за личность? — поморщился реб Хона Пешес, увидев его по дороге на молитву. — Ты чей будешь?

— Папы с мамой! — нахально ответил мальчишка, почесываясь то тут, то там.

— Тьфу! — сплюнул реб Хона и вошел в синагогу.

Мальчишки сначала тоже не очень-то обрадовались новенькому. Но когда решили испытать его на силу и он запросто сбил с ног первого, потом второго, один из компании, по имени Гецл, серьезно заметил:

— А ты здоровый!

— Мужик! — поддержал Файвл Костыль.

Остальные, подойдя ближе, посмотрели на новенького с уважением.

— Ты не местный? — спросил Гецл.

— Нет! — сухо и неохотно ответил тот.

— Откуда?

— Из Клецка.

— Клецкие — воры, — заявил кто-то.

— Поприличней ваших, — со злостью ответил новенький.

— Родители есть?

— Нет.

— А тут что делать будешь?

— Выживать, как смогу! — ответил он гордо, совсем не по-детски, и сверкнул глазами.

И местечковые мальчишки оставили его в покое.

Потом, через пару недель, три раза затянувшись папиросой Гецла, с которым он успел сойтись поближе, новенький поведал им свою историю:

— Я сюда пешком пришел…

— Аж из Клецка? — удивились мальчишки.

— Это для меня плевое дело! — похвалился он. — Гецл, дай-ка еще потянуть.

Он хотел взять папиросу, но Гецл, не доверяя, поднес ее к его губам, и новенький затянулся изо всех сил.

— Ничего себе затяжечка! — проворчал Гецл. — Всю папиросу враз выкурил.

— Подумаешь! Когда раздобуду, я тебе тоже дам, мне не жалко.

— Нищий милостыню подает, — хихикнул кто-то.

— А убег я оттуда, — продолжил новенький свою биографию, — потому как отец помер…

— А мать жива?

— Я ж говорил уже, нет… Умерла, когда меня рожала. Так вот, когда отец помер, сосед наш, сапожник, и говорит: «Все, Хацкеле, хватит…»

— Тебя Хацкл зовут? — опять перебил кто-то из компании.

— Хацкл, — ответил он тихо, будто стыдился своего имени. — «Все, — говорит сапожник, — пора тебе человеком становиться. Я тебя к себе возьму, ремеслу обучу…» Да только я не захотел. Больно надо! Целый день сидеть, гвозди забивать. Сдохнуть можно! Я и подумал: зачем мне работать? Свобода куда лучше, даже если голодать. Ну, работать я тоже не прочь, но чуток, четыре часа в день…