Такие люди были раньше

— Вот и пришли! — оглядев комнатушку Фридмана, выдохнул Зельвин.

Он был счастлив, что нашел себе убежище на ближайшую ночь.

— Да, да… — рассеянно согласился Фридман.

Он который раз опустил руку в карман и, не доверяя себе, что сможет удержаться, чтобы не показать монету, потихоньку вытащил ее и в темноте, перед тем как зажечь свечу, наклонился и затолкал рубль в ботинок.

Когда Фридман проделал это, у него будто камень с души свалился. Не будет же он в камаши[72] руки совать, как в карманы. Повеселев, хлопнул друга по плечу:

— Не грусти, Зельвин, все образуется. Будет и на нашей улице праздник!

Зельвин, который давно не слышал от друзей ободряющих слов, гордо выпрямился и начал расхаживать туда-сюда по тесной комнате.

— Поверь, брат, я и не грущу. Деньги — грязь! У нас другие идеалы!

— Конечно! — поддакнул Фридман. — Не в деньгах счастье.

— Все-таки без них не проживешь. — Зельвин вспомнил, что надо платить за квартиру. — Но не это главное.

— Главное — это человек! — с достоинством согласился Фридман. — Мы люди, брат!

Зельвин совсем успокоился. И правда, все не так уж плохо. Он в гостях у доброго, благородного друга, который всегда поймет и поддержит.

Он прилег на узкую кровать Фридмана и задумался. По телу растеклась сладостная истома, он позабыл о просроченной плате, о бедной старухе — хозяйке квартиры, о грязном постельном белье и скрипучей железной кровати в углу у вечно сырой стены. Зельвин чувствовал себя как в детстве, когда приходил домой из хедера.

— Перекусить не хочешь? — спросил Фридман.

— А у тебя есть что-нибудь? — удивился Зельвин.

— От завтрака пара коржиков осталась, а чай и сахар у меня всегда найдутся. Сейчас примус разожгу.

— Да ты буржуй! — добродушно рассмеялся Зельвин Через полчаса, поужинав и налившись чаю, друзья собрались ложиться спать.

Разговаривая с Зельвиным, Фридман снял один ботинок, второй, и вдруг что-то звякнуло о пол.

— Ой, рубль! — радостно крикнул Зельвин.

Фридман вздрогнул и едва не упал.

Увидев его испуг, Зельвин сразу сообразил, что к чему, вспомнил его отказ и опустил глаза…

— Откуда он у меня? — чуть слышно прошептал Фридман.

— Давно завалялся, наверно, — отозвался Зельвин.

— Даже не знаю… — Фридман смотрел на монету и не мог ее поднять.

В тесной комнатушке повисла гнетущая тишина.

— Хе-хе-хе! — Внезапно Зельвин истерично расхохотался, глядя на друга.

— Хе-хе-хе!.. — поддержал его Фридман.

Но в их смехе слышались слезы, лица горели, на щеках выступили багровые пятна.

А рубль — свидетель человеческой ничтожности — лежал на полу, с насмешкой смотрел на хохочущих друзей и будто говорил: «Ага! Это все из-за меня… Все из-за меня…»

1903

Корректор

Уже пять лет, как Борух Бернштейн корректор в варшавской еврейской газете. И он настолько свыкся со своей работой, что иногда ему кажется, будто он родился корректором и всю жизнь только и делает, что исправляет опечатки.

Он очень любит свою работу, всю душу в нее вкладывает. Правда, поначалу, получив оттиск, где в каждом слове было по несколько ошибок, он ужасно злился, просто из себя выходил. «Как можно столько ошибок понаделать? Где их глаза были, о чем они вообще думали?» — ворчал он сердито. Но постепенно привык, можно сказать, это даже стало ему нравиться. Наоборот, оттиск без опечаток стал нагонять на него тоску, чуть ли не страх. Он внимательно изучал строку за строкой, пытаясь отыскать хоть одну опечатку, а то еще скажут, что он не работает… В таких оттисках, где нечего править, от Бернштейна изрядно страдали запятые и тире, которые он менял местами, зная правило из какой-то старой грамматики, что вместо запятой иногда можно поставить тире без ущерба для смысла.

Но такая легкая корректура попадается нечасто. Обычно работа спешная, а ошибок полно, только успевай править, да еще и почерк у хроникера — не дай бог, «Б» от «В» не отличишь, и вместо «быть» в оттиске напечатано «выть». От этой ошибки Бернштейн приходит в восторг:

— Ага, выть… Конечно…

Такие смешные ошибки для Бернштейна чуть ли не единственное развлечение. Еще его веселит перевернутая буква «Ц».

— Бедненькая, с ног на голову тебя поставили, птичка моя, — смеется Бернштейн.

Берет перо, убивает перевернутую букву, крупно выводит на полях другую, как надо, и, уверенный, что наборщик больше ее не перевернет, опять углубляется в работу.

Так он и живет со своими любимыми опечатками в тиши и покое. Лишь изредка, когда поэт Зингерович приносит в газету стишок к празднику, покой нарушается и Бернштейн теряет душевное равновесие. Стихоплет настаивает, что сам будет делать корректуру. Бернштейн выходит из себя. Ничего себе! Ему редактор дает корректировать свои передовицы и потом никогда не просматривает, а этот Зингерович накропал шестнадцать строчек, в основном даже не зарифмованных, и ему не доверяет. Но не только в этом дело. Бернштейн боится конкуренции. Он признает, что у Зингеровича настоящий талант к корректуре, а кто знает, что может случиться. Стишками поэт еле-еле на папиросы зарабатывает, и Бернштейну все время кажется, что Зингерович метит на его место.