Такое долгое странствие

– Ты только представь! Эта мерзость ударилась мне прямо в лицо! Что-то большое, мохнатое, вонючее! Только представь! Смердящие дохлые крысы, прямо мне в лицо. Аааа! Ооооо! Ыыыыы! – Малколм стиснул ладонями голову, словно она грозила вот-вот взорваться. – А что, если я подхватил чуму или какую-нибудь другую заразу?

Он отказался от предложения Густада зайти к нему помыться.

– Я сразу открыл гидрант. И пообещал поставить свечку Марии Нагорной. Некоторые из этих проклятых бандикотов были еще живые! – Он снова содрогнулся. – Нужно обязательно сходить к врачу.

Но прежде он должен был дождаться замены раненым рабочим.

– Ублюдки полицейские, стояли и спокойно наблюдали. Клянусь чем хочешь, что это был дьявольский заговор муниципалов. Эти мошенники все заодно.

– Верю, – ответил Густад. – Ничто не случается в обход властей. Простые люди вроде нас против них бессильны.

Рабочие начали выдалбливать раствор между каменными блоками. Малколм поспешил к ним, выкрикивая указания:

– О, баба́, арья гхай! Осторожней, арья, арья![339]

Рабочие, исполненные мускульной силы и энергии, принялись бодро скандировать:

– Ahiyo-tato! Tahi-to-tato! Ahiyo-tato! Tahi-to-tato![340]

Рядом разгружали грузовик с песком и гравием. Безошибочно узнаваемый хруст донесся до ушей Густада поверх остальных шумов. Хруст, треск, скрежет – это мужчины с лопатами топтались по гравию. От этого звука Густад на миг застыл.

Наконец первый огромный блок черного камня, тот, на котором было изображение Тримурти, приподняли с помощью ломов, и он, расколовшись, рухнул на землю. Когда рассеялась пыль, уличный художник очнулся от транса, в который его вогнало отчаяние. Он встал и подошел к Густаду.

– Я очень благодарен вам за гостеприимство вашей стены. Но теперь пора уходить.

– Уходить? Куда? У вас есть какой-то план?

– Куда – это неважно, сэр. – Попрание Тримурти вернуло ему всю его философскую безмятежность. – В мире, где придорожное отхожее место превращается в место поклонения, а место поклонения – в руины и пыль, разве важно, куда идти? – Он начал складывать вещи. – Сэр, один вопрос. Ничего, если я прихвачу несколько веточек с вашего дерева? Хочу держать под контролем сотворение, сохранение и разрушение здоровья своих зубов.

– Берите сколько хотите. – Художник отломал семь маленьких веточек и положил их в карман. – Удачи вам, – сказал Густад и пожал ему руку.

– Удача – плевок богов и богинь, – ответил художник и вышел за ворота, тихо шлепая босыми ногами.

Густад заметил большую коробку с масляными красками и кистями, прислоненную к столбу.

– Постойте, вы забыли свои принадлежности!

Художник развернулся, улыбнулся, покачал головой и сделал несколько шагов назад.

– Я взял все, что мне требуется в моем путешествии. – Он похлопал по рюкзаку. – Мои мелки тут. – Потом он наклонился и поднял что-то с тротуара. – Думаю, это ваше. – Он бросил поднятое в сторону ворот.

– Спасибо, – сказал Густад, ловя свою истоптанную молельную шапочку. Черный бархат был смят, покрыт грязью, и он не стал надевать шапочку на голову.

Художник быстро исчез из виду. Было далеко за полдень, в воздухе стояла вонь дизельных выхлопов. Съежившаяся тень одинокого дерева скособочилась. Два человека, вооружившись поперечной пилой, трудились над его стволом. Покинув залитый солнцем двор, Густад вошел в квартиру. Ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, он отряхнул молельную шапочку, похлопав ею по бедру; поднялось маленькое облачко пыли. Он бросил шапочку на письменный стол, принес стул и закрыл входную дверь.

Большая часть уличных шумов была отсечена – кроме назойливого шуршания гравия. Встав на стул, он начал сдергивать бумагу, закрывавшую вентиляционные отверстия. Когда оторвался первый лист, из-под него вылетел испуганный мотылек и закружил по комнате.