Такое взрослое детство

А потом такое разыгралось… Кто-то заметил мои слезы, и нас вызвал в учительскую завуч Евгений Иванович Жулонов, высокий, красивый, но ругачий больно. У него еще углы двух передних верхних зубов будто напильником спилены были. Когда он зубы сжимал, дырка на треугольник равнобедренный походила. Уж так он отчитал Ваню Огородникова при всех учителях, что мне даже его жалко стало. А на следующий день до начала уроков из-за тех Ваниных слов в зале всех старшеклассников выстроили на линейку. Директор школы Колесников выговаривал Ване Огородникову за то, что так меня обозвал, и потребовал, чтобы он при всех принес мне извинение. Это и ни к чему было — я уже не обижался на Ваню. Он и сам, еще после учительской, сказал мне: «Неладно брякнул, нехорошо получилось». Не был он злым парнем. Но директор на своем стоял. Вышел Ваня, стоит один-одинешенек перед всеми, красный, как огонь. Что и говорить, строго было у нас в школе.

В ту осень и мне попало от Евгения Ивановича. Мы, куреневские, засобирались на ноябрьские праздники домой. Надо было грязное белье отнести в стирку, продуктов из дома запасти, а главное, дома побыть, домашнего поесть. Но только на дорогу требовалось два дня: день туда, день обратно. Хотелось праздничные дни дома провести, а не в дороге. И мы под большим секретом единогласно решили выйти домой за два дня до праздников, пропустить занятия. А там воскресенье, праздники — вся неделя наша. Уже уложили мы котомки, пригнали по себе лямки — хватай и айда.

Но кто-то выдал нас… Завуч вызвал человек десять в учительскую, в том числе нас с Колей, и давай отчитывать. Я, не поднимая глаз, прятался сзади. Все он говорил справедливо, ругал за дело, но ведь и нам не терпелось домой. Он добивался от нас, кто зачинщик, кто первым предложил прогулять два дня. А мы одно — не знаем, да и только. Потом он взялся за меня: «А ты что ягненком прикидываешься? Маленький, да удаленький… Все знаю про тебя, подстрекателя, — тоже рыльце в пушку!» Я чувствовал себя пойманным с поличным: ведь и правда, я агитировал своих, чтобы домой раньше выйти.

Один день нам дали. Сам директор разрешил. Понимал, что тридцать три километра — не близкий свет. Да еще для пятиклассников. После такого пути одного муравьиного масла мать не меньше стакана втирала в мои ноги. И плечи от котомок болели.

А два дня в тот раз мы все равно выгадали — домой прямо из школы после уроков отправились. Мы потом каждый год так делали. После занятий выйдем и к позднему вечеру до барака на Кривом озере доплетемся. В бараке сразу разувались, примащивали у огромной, похожей на куб, железной печи обувь, портянки и тут же засыпали, чтобы подняться в пять часов утра и шагать домой, в Куренево.

«ПАРОХОД»

В только что достроенном куреневском клубе вечером было празднично: отмечали семнадцатую годовщину Советской власти. Людей набилось полным-полно, больше молодежи. На скамейках мест не хватило: кто в проходах стоял, кто стены подпирал. Пожилым, поди, и не всем по душе приходился советский праздник — кулаки ведь бывшие. Которые из них пришли, чтобы худого не подумали про них, которые из любопытства: все знали, что кто-то из района приехал. Может, новость какую привез. И объявление на клубе зазывало: самодеятельное представление и танцы после доклада. А потанцевать многие горазды были.

На сцене стоял стол, накрытый красной материей, за ним — незнакомый симпатичный мужчина, комендант, Белогурский и Наюмов.

Докладчик из района бойко, по-городски грамотно говорил про Октябрьскую социалистическую революцию. Так грамотно, что я даже и не все понял. Велико ли понятие у того, кто только на край пятого класса ступил?

Но когда от политических вопросов он перешел к колхозу «Свой труд», я запомнил, что дела у нас идут хорошо, что урожайность с гектара небывалая и что Советская власть не злопамятная. Она предоставила бывшему кулаку возможность жить с семьей, объединяться в колхозы и получать по труду, где бы он ни работал.

Потом и правда концерт был. И танцы тоже. Сперва парни и девчата постановку смешную показали про лентяя Митрофанушку, потом кто плясал, кто пел на сцене, кто на струнных инструментах играл. Мне тогда здорово хотелось исполнить на мандолине песню «На реченьку», она у меня уже сносно получалась. Но смелости не хватило, чтобы на сцене выступать, да еще в лаптях.

А пахарь Илья Симоновский, которому уже лет двадцать шесть было, свое стихотворение «Пароход» прочел. Он больше веселые стишки писал и с подковыркой. Теперь он на конюхов Намекал. А может, и не только на конюхов, — повыше.

В колхозе серая лошадь по кличке Пароход из хомута не вылезала. Она и станом другим не уступала, пахарем надежным считалась, но выглядела всегда заморенной. Это потому, многие считали, что мерин «по рукам ходил», не имел постоянного хозяина. Ему и свободы, и отдыха не было, как тем, которые за кем-либо закреплены, — вечно в гужу.