Такое взрослое детство

Верши уже больше недели стояли в реке, но рыба в них не лезла. Достанем утром вершу из воды — в ней один-два окуня, а чаще и вовсе ничего. Отец чертыхался, ломал голову над этой загадкой. Шли дни за днями, а его «ажур с рыбой» не приходил. Более того — ночью прошел ливень, вода поднялась в реке, по ней бревна понесло — видно, те, что весной при сплаве на берегах обсохли. Они разнесли нашу загородку так, что даже не все верши потом нашли.

На Ивкино вовсе безрыбье настало. Смастерил Коля блесну из расплющенного пятака, отец свил ему тонкий шнур, и у нас появилась новая снасть на рыбу — дорожка. Сядешь в лодку, плывешь и распускаешь в воде длинный шнур с блесной и толстыми крючками, якорем на конце. На якоре красная тряпочка с белыми крапинками. Распустив весь шнур, заправляешь конец за ухо, берешь его в зубы и не спеша гребешь веслом. Щука еще издалека замечает блесну, кидается к ней, а тут красная тряпочка чем-то живым и вкусным ей показалась. Хвать ее понадежнее, да и поймалась на якорь, задергала шнур на чутком ухе рыбака.

Начал Коля потаскивать щук, щурят больше, снова уха у нас в избушке появилась. Но зато про свиней никто ничего не знал. Отец был спокоен — целы и никуда не денутся. Появись волк — свиной визг услышали бы в лесу. Отец по всем признакам считал, что не было в нашей стороне волков, поэтому и голову ими забивать не надо.

СЕНОКОС

За день до сенокосной страды Коля, плавая с дорожкой по реке, задумал перетащить лодку с Большого омута в старицу и попробовать в ней счастья. Нелегко было ему справиться с тяжеленной дощаной лодкой одному, но сумел все же. Только распустил шнур и взял конец в зубы, а его как дернет. Даже голову развернуло в другую сторону. Подумал, за корягу задел якорем — в старице всякого хлама на дне лежало. Стал подтягиваться за шнур, чтобы подплыть и отцепиться от коряги, а его как поволокет с лодкой вместе. Сразу догадался: щука на дорожке, а не коряга, да и немалая, раз такую лодку, как буксир баржу, таскает.

Поводила тогда его щука, повозился он с ней, пока в лодку втащил. А в лодке как расходилась, как заподпрыгивала — того и гляди, пружиной выпрыгнет в воду. Оседлал ее Коля, придавил к дну лодки, выхватил нож из ножен и ударил им по хребту.

Когда нес щуку на палке за спиной в избушку, отец увидел и руками развел: щука была длиною от Колиного плеча до пяток. Очистили они ее, но на части рубить не стали — решили мне целую показать, как с телятами заявлюсь на обед… А я увидел и глазам не поверил. Такой большой рыбины я ни разу не встречал — в два подоконника длиной, а шириной, как скамейка в избушке.

Утром отец сварил целое ведро ухи — сплошные щучьи куски, топором рубленные. Это он с расчетом на гостей столько сварил. В то воскресенье должны были прийти кое-кто из куреневцев на свои покосы, а отцу захотелось показать себя гостеприимным хозяином. Так и получилось. Всю щуку в тот день съели, а в поселке слух пустили, как нам хорошо живется в Ивкино — рыбы невпроед, ведрами уху варим.

Все наши покосы притыкались к реке, ниже избушки. Как начался сенокос, отец и Коля пропадали там дотемна, приходили уставшими. Я тоже каждый день в обед, пока телята в конюшне пережидали жару, спешил к ним на помощь: косить или грести. Так отцом велено было. Мы враз гнали три прокоса, заметно лысела лужайка от трех литовок. Гнаться за ними мне нелегко было, ясно дело, но и отставать не хотелось — тянулся из последних сил. Я косил маленькой литовкой, Коля средней, отец — самой длинной.

Наш отец в литовках хорошо разбирался, покупал только самые бриткие, если было из чего выбрать, и чтобы полотно не мягкое было, а то на первых же прокосах жало загнется об пенек, корягу или сук какой в траве. Он определял качество литовки по звуку металла, по весу, по отзывчивости на магнит.

Обязательно прогонит иголку по всей длине литовки у буртика, хукнет на полотно и наблюдает, как отпотевает ее бок. Свои литовки он считал средними по бриткости и все вспоминал, какая «шикарная» литовка была у него когда-то. Как надорвал ее в двух местах, с той поры лет десять подряд не встречал такой ни у кого.

— Разве это литовки? Вот та была — сама косила, — говорил он часто на покосе, когда речь заходила, чья из наших лучше. Ему не давала покоя чья-то литовка, которую он прошлым летом в руках держал в деревне Кузнецово. В одно утро он до рассвета отправился в Кузнецово с мыслью во что бы то ни стало купить ту литовку. Вернулся к вечеру с ней, замотанной мешком и обвязанной мочалом, а с лица весь вечер улыбка не сходила от радости. За литовку пообещал, а после отдал самую крупную овцу с ягненком.