Такое запутанное дело. Когда конец близок

– Наверно, так оно и есть, – равнодушно отозвался Пенросс и положил краску на место. – Но помимо общего смысла существует кое-что еще. Некоторые умельцы умудряются творить с картинами чудеса. Например, реставраторы. Помню, когда-то читал, что две картины, написанные на досках, каким-то образом сняли и перенесли на холст.

– Творения Рубенса, – авторитетно подтвердил Тремейн. – Находятся в Париже, в Лувре.

Он собрался прочитать приятелю небольшую лекцию, однако в эту минуту раздался приглушенный звук дверного звонка. Пенросс заметно обрадовался:

– Вот, наконец, и мисс Ферхэм!

Через несколько мгновений в студию вошла Роберта в сопровождении дежурившего внизу констебля. Выглядела она скромнее, чем обычно: отсутствие макияжа и строгий темно-серый костюм не просто подчеркивали, но даже выставляли напоказ ее глубокий траур. Она замерла на пороге, посмотрела по сторонам, словно погрузившись в болезненные воспоминания, и охрипшим от страданий тоном произнесла:

– Вы хотели меня видеть, инспектор?

– Да, мисс Ферхэм, – кивнул Пенросс.

– Я уже сказала все, что знаю, – продолжила Роберта. – Но если хотите выяснить что-либо еще, постараюсь помочь. Сожалею, что вы сочли необходимым пригласить меня именно сюда. Этот дом еще наполнен присутствием Адриана… мистера Картхэллоу, а потому доставляет особенно острую боль.

– Вы очень хорошо относились к мистеру Картхэллоу, не так ли? – задал вопрос Пенросс.

Мисс Ферхэм вскинула голову. На бледном, лишенном привлекательности лице отразился гордый вызов.

– Не стыжусь своих чувств. Я любила его.

Некоторое время инспектор молча на нее смотрел, а потом молниеносным движением перевернул мольберт, открыв варварски изуродованный портрет:

– Потому и сделали вот это?

Вопрос прозвучал холодно, презрительно и безжалостно, подобно пощечине. Роберта отреагировала бурно: щеки вспыхнули, словно от удара, а рука поднялась, прикрывая губы.

– Не понимаю, о чем вы.

– Отлично понимаете, мисс Ферхэм. Я жду объяснений. Почему вы солгали, сказав, что не приходили в дом в день гибели мистера Картхэллоу?

– Я не солгала! Я не приходила!

В ее словах прозвучало пронзительное, беспомощное отчаяние. Стало ясно, что защищаться она не в состоянии.

– У меня есть надежный свидетель, который видел вас, – жестко произнес Пенросс. – Так что настоятельно советую вам сказать всю правду. Вы вошли в дом, переодевшись почтальоном.

Ее лицо внезапно сморщилось, превратившись в ядовитую физиономию гадюки. Однажды, когда Роберта говорила о Хелен Картхэллоу, Мордекай Тремейн уже видел ее лицо таким. Маска горя бесследно исчезла.

– Что же, – процедила Роберта сквозь зубы. – Если вам все известно, то да, я приходила сюда.

– И испортили портрет?

– Да! – крикнула она. – Испортила! Причем с радостью сделала бы это снова!

Роберта бросилась к мольберту, словно собираясь претворить свою угрозу в жизнь, и Мордекай Тремейн преградил путь, тем самым обратив на себя внимание. Мисс Ферхэм посмотрела на него в упор. В глазах вспыхнуло понимание, лицо исказилось бессильной ненавистью.

– Значит, это вы. Можно было догадаться: не зря же совали нос во все щели. Вы видели меня на балу в Лондоне.

– Да, – подтвердил Мордекай Тремейн. – Видел вас тем вечером и в той же самой форме.

Пенросс прервал их враждебный диалог:

– Ради вашего собственного блага, мисс Ферхэм, советую правдиво обо всем рассказать.

– И расскажу! Почему нет? Вы все равно знаете каждый мой шаг. Я надела почтовую форму, а сверху накинула купальный халат. Если бы кто-нибудь меня встретил, то подумал бы, что просто иду на пляж. Возле моста я скинула халат и спрятала его в кустах. Знала, что в доме никого нет. Увидеть меня могли только издалека, но наверняка приняли бы за почтальона и не обратили внимания.

– А как вы попали в дом?

– Адриан сам дал мне ключ.

Инспектор взглянул на нее удивленно, и голос Роберты зазвучал тверже:

– Да, это правда. Я понимала Адриана. Он умел быть добрым и даже нежным, хотя на людях держался иначе.

– Не подвергаю сомнению ваши слова, – заметил Пенросс. – Признаков вторжения не обнаружено. Продолжайте.

– Вы и так все знаете. Я поднялась сюда, в студию. Адриан никогда не показывал незаконченные картины, но я знала, над каким именно портретом он работал. Писал… ее.

Последнее слово словно выстрелило с яростной силой. Самообладание иссякло, слова и фразы начали спотыкаться и путаться, будто кто-то заставил Роберту говорить против собственной воли.

– Я попросила написать мой портрет, но он лишь рассмеялся. Сказал, что нет времени. А потом я выяснила, чем он занят: вместо меня пишет ее. Это было невыносимо. Я не могла позволить ему закончить работу, не могла позволить им всем глумиться надо мной, смеяться за моей спиной. Она его не любила. Никогда. И я выдавила на холст все тюбики, какие нашла. Растерла по картине, повторяя, что уничтожаю ненавистный образ, что под моими пальцами гибнет мерзкая красота.

Лицо Роберты Ферхэм исказилось до неузнаваемости; в уголках губ выступила слюна.

– А потом?

Ее ярость внезапно схлынула. Взгляд стал осмысленным, даже хитрым.