Такой случай

Я шагнул вправо.

— Еще правее.

Я сделал еще шаг. Женька расхохотался.

— Эх ты… Ослеп, что ли?

И подойдя ко мне, он поднял городок и сунул мне его в руки.

Я не ответил, бросил городок и побежал домой. Не раздеваясь, забрался с головой под одеяло и долго плакал. Родным об этом случае я ничего не сказал.

Через несколько дней, идя с мамой по улице, я спросил, куда подевались на наших мостках щели.

— Какие щели, Алеша?

— А такие, между досок, из которых летом растет травка?

Дощатый тротуар представлялся мне уже сплошной серой лентой, дома на другой стороне улицы — темными бесформенными пятнами.

Мама, ничего не ответив, только крепче сжала мои пальцы, а потом предложила пойти к ней в детский сад — там она работала воспитательницей.

На другой день с утренним поездом мы выехали в Москву.

Помню, как по приезде мы вошли в большую светлую комнату, заставленную голубыми кроватками, и как мальчики и девочки моего возраста встретили нас веселым шумом. Помню, что вскоре мама куда-то ушла, что меня взяла за руку незнакомая тетя в белом и пообещала показать золотых рыбок. У тети был добрый голос, и я пошел за ней по длинному гулкому коридору. Потом мы очутились в темной комнате. Там около стола в кружочке света сидел доктор и чуть поодаль от него мама. Как и год назад, меня посадили на стул и велели смотреть, не поворачивая головы, вверх и вниз, а затем вправо и влево. Закончив осмотр, доктор сказал: «Поздно». Я не понял тогда, что значит это «поздно», но сердце мое больно сжалось, и я, ища защиты, вцепился обеими руками в мамино платье.

«Поздно» — это означало, что доктора уже не находили возможным спасти и мой правый глаз, в котором после травмы левого развился воспалительный процесс.

Только через много лет я узнал, что если бы сразу после того несчастья вологодский окулист удалил мне поврежденный глаз, я видел бы…

Позабыв об обещании тети показать мне рыбок, я потащил маму из темной комнаты к выходу.

Несколько последующих дней нас никто не беспокоил. Я понемногу начал привыкать к больничной жизни. Мама была со мной круглые сутки. Она купила мне большой игрушечный паровоз, и я часами катал его по полу, издавая короткие и протяжные гудки.

Но вот наступил день, сохранившийся в моей памяти с такой же беспощадной отчетливостью, как и день моего несчастья. Я возился с паровозом, когда ко мне подошла наша нянечка тетя Таня и, взяв меня за руку, повела за собой. Она молчала, и уже одно это насторожило меня. Мама в это утро куда-то отлучилась.

Тетя Таня ввела меня в светлую комнату с гладким полом. Там было очень тихо, и только иногда раздавался какой-то странный звук, как будто в металлической тарелке перемывали ножи и вилки. Внезапно из угла послышался негромкий голос того доктора, который сказал маме слово «поздно».

Сейчас он сказал:

— Готово?

— Готово, — ответили ему.

Я уже лежал на высоком белом столе в середине комнаты. Нянечка что-то беспокойно приглаживала и поправляла вокруг меня.

— Почему вы меня кладете спать? Я не хочу здесь спать. Где мама? — сказал я тете Тане, пробуя приподняться.

В этот момент снова послышался голос доктора, отдающего какие-то распоряжения.

— Где мама? — повторил я в большом волнении, порываясь встать.

— Полно, Леша, мама твоя сейчас придет, а ты надень пока что вот эту маску… смеяться мама-то будет, — сказала тетя Таня, и к моему лицу поднесли какой-то круглый предмет.

Я хотел заплакать, но не успел. Что-то удушливое, сонное навалилось на меня, и я потерял сознание…

В Шоношу я вернулся с черной повязкой на лбу, прикрывающей ту часть моего лица, где когда-то был глаз. На его месте я теперь постоянно ощущал жуткую пустоту.

Наступила зима. Я стал ежедневно ходить с мамой в детский сад. Там я сразу подружился с бойкой шаловливой девочкой Люсей, которая объявила всем ребятам и девочкам, что я ее братик, и потом, играя со мной, оберегала меня от всего, что могло меня обидеть. Я платил ей за это нежной привязанностью, дарил украдкой свои конфеты и даже видел ее во сне.

Однажды во время прогулки на одной из незнакомых мне улиц шедшая со мной в паре Люся вдруг отбежала в сторону и крикнула:

— Алеша, иди сюда, я тебе что-то покажу!

Я побежал и тотчас очутился в канаве. Люся стояла на другой ее стороне и весело смеялась. Смеялись и другие дети…

С того дня я перестал быть ребенком. В меня вселилось что-то безнадежно тяжелое, грустное — и каких же усилий мне стоило потом сбросить со своей души этот гнет!

3

Я сижу с дедушкой в его комнате у раскрытого окна, выходящего в сад. С улицы тянет терпким запахом томатной листвы вперемежку с тонким пьянящим духом созревающей антоновки. Светит солнце — я ощущаю на своем лице касание его теплых лучей. Со стороны станции раздается густой протяжный звук железнодорожного рожка, вскрикивает маневровый паровоз, и это лишний раз напоминает мне о том, что дома я последние минуты, что скоро прогудит другой паровоз, и я надолго расстанусь с близкими.

— Дедушка, сыграть тебе на гармошке «Солнце всходит и заходит»? — спрашиваю я.