Такой случай

— Ладно, не ворчи, ворчун. Тебя же не было, а нам одним страшно спать порознь. Понял? Вымой руки сперва.

Я дотронулся губами до Машиной щечки, потом умылся, переоделся и стал с ней играть, пока ты готовила завтрак. Ворчать мне не хотелось. Наоборот, после бессонной ночи в поезде я с удовольствием сам забрался бы в эту нашу общую постель.

Осложнения начались вечером. Маша ни за что не хотела засыпать в своей кроватке. Она вертелась, капризничала, ее тянуло под теплый материнский бочок.

— Ведь всего только две ночки и поспала со мной, — немного растерянно сказала ты и прикрикнула на Машу.

Маша разрыдалась. Она не могла понять, за что ее лишают того, что ей так удобно и приятно. Успокоить ее, казалось, не было никаких сил, и ты взяла ее на руки.

— Вот видишь, — сказал я. — Мало того, что ты нарушаешь элементарные правила гигиены, ты еще и морально калечишь ребенка.

— Ну, пошел, — сказала ты. — Заткни уши и спи. Это моя забота…

Конечно, это была не только твоя забота. Попробуй усни, когда орет Маша, орет упорно, въедливо, бесконечно. И я заранее знал, чем все кончится: ты перебросишь подушку на другой конец дивана и ляжешь вместе с Машей. Ты так и сделала. Я громко, тяжело вздохнул.

— Уснет — переложу, — объяснила ты.

Маша орала полночи. Всякий раз, когда ты пыталась ее, спящую, переложить в кроватку, она мгновенно просыпалась и начинала вопить. Мучилась она, мучилась ты, мучился я. И ты сдалась. В эту ночь нам не удалось победить Машу. Мы спали втроем: сперва «валетом», затем трое в ряд (ты посередине), затем опять «валетом». Но разве можно было так?

Утром я встал с головной болью. Я обычно сам готовил себе завтрак и уже привык. Но, возвращаясь из командировок, каждый раз чувствовал, что это ненормально, что есть в этом какой-то элемент неуважения ко мне, как к работнику и мужу. Так было и на сей раз. Ты не встала, чтобы покормить меня. Я подогрел вчерашний кофе, бросил на раскаленную сковородку три яйца и, пока, постреливая маслом, жарилась глазунья, высказал вслух все, что было на сердце.

Не знаю, слышала ли ты мой монолог, только в течение нескольких последующих дней вдруг все чудесно переменилось: ты ни на что не жаловалась, и Маша почти не капризничала, и ночью мы спали по-человечески, и даже ты начала заботиться о моем завтраке: готовила с вечера, а утром мне оставалось лишь разогреть его.

А потом все пошло на старый лад. Я видел, что ты томишься, что тебя удручают однообразные твои обязанности. Нельзя сказать, что я совсем не понимал тебя и в глубине души не сочувствовал. Но что я мог поделать? Я про себя рассуждал примерно так. Редкий труд приносит человеку одно удовольствие. Даже в нашем конструкторском деле, по сути — творческой работе, много чисто механического, чернового и даже просто грубо-мускульного труда. И труд матери-хозяйки в этом смысле не исключение.

Но я не только сам так думал. Я старался убедить тебя, что быть хорошей матерью не менее почетно, чем быть хорошей производственницей, что можно найти замену любому инженеру, актрисе, но хорошую мать в семье никто не заменит. Ты не спорила, даже соглашалась, но день ото дня делалась печальнее и рассеянней. С тревогой следил я за тем, как ты, вероятно, помимо воли все небрежнее относишься к своим материнским обязанностям. Придя с работы, я часто заставал Машеньку в несвежих кофточках и ползунках, в ванне валялась груда пеленок, а ты в это время могла преспокойно сидеть на диване или около окна и грызть семечки.

Иногда, видя это, мне хотелось грубо выругаться и заставить тебя делать то, что ты должна была делать, то есть то, что входит в круг твоих прямых обязанностей хозяйки и матери. Иногда же — у меня почему-то больно сжималось сердце, и я чувствовал себя беспомощным и растерянным, и обычно сам принимался стирать пеленки и ползунки, умывал и переодевал Машеньку.

Назревал какой-то новый кризис в наших отношениях. Я был бессилен предотвратить его, и это было, пожалуй, самым тяжелым для меня.

Восьмого марта, ярким золотистым вечером, я пришел домой с двумя веточками мимозы и коробкой конфет. Ты была загадочно мягка, внимательна ко мне, а Машенька, одетая в новую кофточку, сидела обложенная подушками в своей кроватке и играла пестрым целлулоидным попугаем.

Я умылся и сел за стол. Ты налила мне душистого, свежезаваренного чая, какой я люблю.

— Валера, постарайся не волноваться и все пойми правильно, — сказала ты. — Я оформилась на работу.

— А Маша? — почти крикнул я.

— Ты выслушай, а потом будешь кричать. Я оформилась кастеляншей в наши детские ясли, в нашем доме, и Машенька будет в яслях, у меня на глазах. Хорошо?

— Что же хорошего? Какой смысл?

— Какой смысл? — переспросила ты. — Я думала, ты обрадуешься. Неужели ты не понимаешь…

— Что я должен понимать? — перебил я тебя. — Это ты не понимаешь, что в ясли и в сады, и особенно в ясли, отдают, когда нет другого выхода. Любая настоящая мать чувствует это. Это не нами, а самой природой установлено — мать должна вскармливать своего детеныша, мать. Понятно тебе или нет? Самой природой!