Талаки-селасе

— Это правда, — тут она обняла его и другой рукой, а почти расстегнутая жилетка натянулась так, что последняя пуговица оторвалась, и ее грудь вырвалась на простор, словно поток из ущелья, — это правда, что вы, мужчины, по-разному целуете, одни лучше, другие хуже?

— Кто как умеет, — сухо ответил Эмин, и холод пронизал его сердце.

— А ты целуешь слаще всех, правда? Слаще всех.— Она привлекла его к себе и крепко прижала к груди. Он упал на постель, но вывернулся из объятий жены, а когда она попыталась снова его обнять, резко оттолкнул ее, вышел из комнаты и ушел в сад. Тут он взял скамеечку из сандалового дерева, сел между клумбами, свернул цигарку, вторую, третью...

Нафия прикусила язык, испугалась. Бедняжка спросила без умысла, как дитя, а он смотри как рассердился. Она слова не сказала бы, если б муж не поклялся аллахом, что не рассердится.

Когда Эмин вернулся в спальню, Нафия спала, уткнувшись лицом в мокрую от слез подушку. Одна рука была закинута за голову, волосы рассыпались, жилетка лежала на скамеечке у постели, а пуговица, оторвавшаяся, когда взыграло сердце Нафии, валялась посреди комнаты на ковре.

Эмин вошел со стиснутыми кулаками, и первый взгляд его упал на револьвер, висевший на вешалке над постелью. Он схватил его, но, когда посмотрел на Нафию, злость утихла; тяжело вздохнув, как раненый зверь, он тихонько присел возле Нафии в задумчивости, осторожно взял ее волосы и поцеловал украдкой, чтобы она не почувствовала.

Утром Эмин встал рано, очень рано и сильно не в духе. Нафия молчала, не смея произнести ни слова. Полила ему из кувшина, помогла умыться, подала локум, стакан холодной воды, кофе, сама свернула и залепила ему цигарку.

Когда Эмин ушел, Нафия спряталась в свою комнату и в тот день забыла даже полить цветы в саду. До самого вечера, пока Эмин не вернулся, не показывалась.

А Эмин в то утро в лавку не пошел, он пересек Махмуд-бегову махалу ( окрестность поселка; обычно весь род жил в одной окрестности) и направился прямо на окраину города в цыганскую махалу, где возле приземистых глинобитных домишек сотнями копошатся голые ребятишки, смуглые, но светлоглазые, а из домов непрестанно несутся голоса ссорящихся женщин, стук турецкого барабана и лай собак. В одном из таких домиков возле ручья жила цыганка Челебия, известная гадалка, множеству людей она напророчила счастье.

Юным бездельникам, охваченным первой страстью, и молодым, сгорающим от ревности мужьям гадать нетрудно. Скажи то, что им по нраву, подтверди, что предчувствовало их сердце, и они тебе будут благодарны.

Челебия знала, какая у Эмина молодая красавица жена, а перед ней он стоял грустный и озабоченный, для начала этого было достаточно, а уж дальше Эмин сам подскажет.

— Большое у тебя горе, эфенди, сердце то леденеет, то его охватывает огнем.

— Да! — сказал Эмин-ага.

— И все из-за жены, эфенди, все из-за нее!

— Клянусь аллахом, это так!

Челебия уставилась в миску с водой, где плавала нитка, выдернутая Эмином из рукава; она долго смотрела на нитку, наконец намочила руку в воде и стала водить пальцами в воздухе.

— Большое горе у тебя, эфенди, от ревности потерял ты покой... сна лишился... жизнь тебе не мила. Любишь жену, а ее слова кажутся тебе обманом, так, эфенди?

— Правда твоя, все так!

— О-хо-хо, — тянула Челебия, — мужайся, уж такая твоя судьба. Жена тебя не любит, ее околдовали, не любит она тебя.

И еще плела-приплетала Челебия, знала, что Эмин-ага хорошо ручку позолотит, но Эмин больше не слушал. Ему было достаточно и тех нескольких слов, которые подтвердили его сомнения, а раз это произошло и сердце его разбито, даже советы старика отца Хаджи-Агуша уже не могли помочь.

Бедная Нафия! Она видела, что Эмин страшно озабочен и зол, юлой вертелась вокруг него — и польет, и подаст полотенце, и пододвинет скамеечку, и слепит цигарку — но с той ночи Эмин оставался непреклонным, только изредка взглядывал на нее, но сухо, холодно.

Кончилось все тем, что он пригласил в дом отца трех старцев: Хаджи-Этем-эфенди, Йонуз-бега и Исмаил-агу. Хаджи-Агуш оказался бессильным. Он знал тяжелый характер сына, видел, что чем больше он его уговаривает, тем тверже тот становится в своем решении, и отступился — пусть делает, как хочет.

Когда гости напились кофе, Эмин поведал им о своих терзаниях, а в заключение сказал:

— Больше я жить со своей женой не желаю, она меня не любит, она любит другого...

— Подумай еще раз, сынок, еще один раз,— первым начал Хаджи-Агуш.

— Не могу, не могу я больше выносить эту боль, душа выгорела, жизнь не мила, сон нейдет...

— Ну, хорошо, а ты уверен, что у тебя есть соперник?— спросил Йонуз-бег.

— Уверен! — ответил Эмин, — Кого именно она любит, я не знаю, но что не меня — уверен.

— Ладно, ладно, прежде всего давай призовем кого-нибудь из ее родни, чтобы вас помирить,— начал Этем-зфенди.

— Мириться я не намерен, хочу «талаки-селасе».

— «Талаки-селасе»?! — спросил пораженный Хаджи-Агуш, он и не гадал, что Эмин зайдет так далеко.

— Да, «талаки-селасе»!