Талий

Но во второй раз все вдруг получается хорошо. Он успокоился, она — обворожительна, победительна, все как надо, вот это уход, вот это аплодисменты, вот это крики — на бис! — а почему бы и нет? Он просто потрясен, он в себя прийти не может, — и надо уходить, но ей еще хочется его потрясением полюбоваться, закрепить успех — и уж вот тогда совсем уйти.

Поэтому — еще одна встреча.

И она понимает вдруг, что хочет узнать, можно ли зайти дальше, чем с Талием — именно потому, что с Талием она далеко заходит, дальше, кажется, некуда — а вдруг есть куда? И он это ее желание угадывает и очень старается. И — …

И Талий тушит вторую сигарету.

Хватит.

Все ясно.

Что ясно?

То ясно, что — было ли что-то у Наташи с Георгием или не было, — и пусть не с ним, пусть с десятерыми, пусть вообще ни с кем, пусть только быть могло, — для Талия все равно теперь. Все равно — потому что он, Талий, никогда ее не подозревавший, — подозревает теперь. Был бы он ревнив, как обычно бывают ревнивыми мужья, он стал бы допытываться, доискиваться, он, может, слежку бы устроил, — чтобы успокоиться, независимо от результата доискиваний и слежки. Талий же не ревнив от природы (таким всегда считал себя, по крайней мере) — и, следовательно, единожды приревновав, успокоиться уже не сможет.

Он вспомнил актера Волобеева, у которого каждый день болит сердце. Наверное, он привык (насколько можно к этому привыкнуть) — и когда кольнет или стрельнет в сердце, не пугается. Человека же, считавшего себя здоровым, первый сердечный приступ пугает очень сильно, этот испуг остается в нем, записывается на какую-то, черт бы побрал ее, мозговую извилину, он начинает ждать нового приступа — и, как правило, дожидается… Есть даже болезнь такая, знает Талий, — кардиофобия.

Но чего он хотел, если он — и тут Талий, доставая третью сигарету, припомнил то, что он оставил на потом, пообещав себе додумать, — если он ВСЕ ЗНАЛ?!

Он знал, он предвидел, что, рано или поздно, этим кончится. Чем — этим? Неважно. Этим. Ничем. Кончится — это главное.

Суть не в их разнице, которая есть и с которой начиналось: она красавица, она молода, она актриса, а он — человек средний во всем (хотя и человек глубоких мыслей). И не в том причина, что она вышла за него из-за каких-то практических соображений. Так бывает — и часто, но это не их случай. Она Талия полюбила — как может полюбить любая красавица любого среднего человека, в этом Талий убежден.

Надолго ли — вот вопрос, который ему следовало задать себе сразу же, тогда еще. Впрочем, не задавая этого вопроса, он и так понимал: ненадолго (то есть сейчас понимает, что — понимал).

Нет, не ошибся он, увидев в той, в той еще простушке-Ленусе родственность души. Она, как и Талий, вечно хотела в чем-то разобраться, вечно у нее какие-то были проблемы, вечно она наводила порядок в своих запутанных личных отношениях. Жажда определенности, вот что у них было общее. Ну и еще, если выше взять, — жажда справедливости. У Талия — тихая, молчаливая, у Ленуси открытая, агрессивная, особенно в мелочах. Как-то они пошли — совсем семейно — в магазин за продуктами, в овощной магазин, ей хозяйственности вдруг захотелось, запасы сделать: картошки побольше, капусты (с горячим желанием засолить ее в трехлитровых банках), лука, моркови и т. п. Продавщица то ли обвесила ее, то ли обсчитала (Талий выполнял лишь роль носильщика), и Ленуся закатила грандиозный скандал, стала требовать начальство, и вышло начальство в виде краснолицей женщины в ватнике, которая вместо того, чтобы уладить конфликт, сама стала кричать на Ленусю, — что, дескать, ошибиться всякий может, а орать необязательно! Мало на вас орать, орала Ленуся, вас перестрелять всех надо, сволочей! Вас в землю живьем закопать!.. Ну, и так далее… Обзывалась, конечно.

Талию было неприятно, он морщился, он стеснялся людей, которые посмеивались, глядя на аппетитную сцену, но, в сущности, он очень хорошо Ленусю понимал и был на ее стороне.

Бог весть, что было бы, если б они стали жить вместе. Но очень вероятно: в вечных мелких и крупных распрях, с выяснениями отношений, с ее увлечениями, покаянными слезами, признаниями в любви, а потом — почему-то уверен Талий — родила бы она ребеночка, а за ним еще одного, и ушла бы вся в детей и семейный очаг, и уж не валялись бы вещи где попало, а утром она Талия будила бы на работу и провожала бы завтраком его, а встречала бы его ужином и: «Соскучилась…»

Наташа же, надо прямо сказать, ни заботой домашней о Талии, ни воспитанием сына излишне не увлечена. Для нее театр все-таки главное. Она не хотела связывать свою жизнь с человеком театра, она слишком серьезно относилась к будущей работе, ей нужен был рядом человек серьезный, нормальный, который — не мешал бы. Это не значит, опять-таки, что она целенаправленно такого искала, нет, она, уверен Талий, влюбилась, но — при этом — в того, в кого хотела. Какого хотела. И он — в ту, какую хотел. А в этом что-то уже не то, хотя что не то — понять трудно, вообще не понять, не понять, — мучается Талий, сплевывая с балкона от досады, хотя сроду этого не делал.