Чайки кружились над берегом. Одна из них пронзительно вскрикнула. Крик был какой-то неестественный, словно металлический. Чайка резко, механически повернула голову и, удостоверившись, что никого нет, опустилась на гладкий, утоптанный песок, куда она только что уронила раковину. Раковина треснула, словно яичная скорлупа. Что-то живое шевелилось внутри — или ему показалось? До того как Джек отвернулся, желтый изогнутый клюв впился в мясо моллюска, растягивая его, как резину. Джеку свело желудок. Он как будто слышал крик раздираемого тела, чувствовал его боль.
Джек снова попытался отвернуться, но не смог. Чайка открыла клюв, демонстрируя свою грязно-розовую глотку. В ее блестящих черных глазах Джек прочел истину: «Отцы умирают, умирают матери, умирают дяди, даже если они кажутся такими несокрушимыми, как скалы у берега. И дети, между прочим, тоже иногда умирают». То же самое, казалось, произносил и растерзанный моллюск.
— Эй! Хватит! — крикнул Джек, сам не зная зачем.
Чайка подняла на Джека глаза-бусинки. Затем снова стала клевать мясо.
«Что тебе надо, Джек? Смотри, он еще шевелится. Он еще сам не знает, что уже мертв. — Сильный желтый клюв снова вонзился в мякоть. — Хрусть!»
Чайка задрала голову в серое сентябрьское небо и сглотнула. Джеку опять показалось, что она смотрит на него. Так глаза на некоторых портретах все время смотрят на вас, куда бы вы ни отошли. Ее глаза… Он узнавал эти глаза. Вдруг Джеку нестерпимо захотелось к маме и к ее глазам, темно-синим и добрым. Он не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь так же безумно ему хотелось их увидеть. Разве что в раннем детстве… «А-а-а!» — зазвучала в ушах ее песенка, ее нежный родной голос:
Мать писала мемуары, куря одну сигарету за другой, потом перечитывала «голубые страницы», как она их называла. Он хорошо это запомнил — «голубые страницы». А-а-а… Все хорошо, Джеки… Я люблю тебя… Тс-с-с, тихо! Спи… а-а-а!
Чайка смотрела на него. Ужас охватил Джека. Он понял, что
Если бы кто-нибудь сейчас глядел вниз с высоты птичьего полета, он увидел бы только одинокого двенадцатилетнего Джека Сойера, бегущего по песку пляжа к отелю. Забыт Спиди Паркер, голос его исчез в слезах и шуме ветра. Только стучит в висках: «Нет! Нет!
Вдали от пляжа, вконец запыхавшись, Джек остановился. Острая боль пронизывала его левый бок от плеча до пояса. Джек сел на одну из скамеечек, на которых летом любили отдыхать старики, и уронил голову так, что волосы закрыли лицо.
Он улыбнулся и действительно почувствовал себя лучше. Здесь, вдали от берега, все казалось не таким уж мрачным. Конечно, то, что случилось с дядей Томми, было ужасно, но он должен научиться спокойнее принимать такие события.
«В конце концов, — думал Джек, сидя на скамейке и разгребая ногой песок, — с мамой ничего не может случиться. С ней ничего
Тихий сухой свист нарушил ход его мыслей. Джек глянул под ноги, и глаза его широко раскрылись от ужаса. Песок возле левого его тапка будто ожил. Белые песчинки стекали в маленькую воронку размером с палец. Внезапно края воронки обвалились, и образовалась ямка глубиной сантиметров в десять, а песок кружил и осыпался внутрь.
Но сердце его бешено колотилось. Нет, это не усталость, это не может быть плодом его воображения, он никогда не видел и не воображал подобных вещей. И уж по крайней мере он никогда не задумывался над тем, как попадают в преисподнюю.
Песок осыпался все быстрее и быстрее. Сухой шорох напомнил ему о статическом электричестве — в прошлом году в школе они ставили опыты с лейденскими банками. Но уже через мгновение звук стал похож на протяжный тихий стон, на последний вздох умирающего.