Талисман

Наконец решилась идти и я. Чем я хуже? Я тоже скажу «нет»…

Но Римка меня не спросила — глядела в сторону. Я порхнула на волю, как пичуга из отпертой клетки. Неслась коридором — дальше, дальше от караулившей Римки.

Выскочила на крыльцо — на зимний еще холод, на спорый по-весеннему плеск дождя. На крыльце толпился, аппетитно поеживался раздетый народ. Поталкивались, повизгивали. Громко провожали тех, кто с кирпича на кирпич одолевал лужу заячьими скачками и конфузливо сворачивал за угол.

Мне казалось: все вокруг знают, почему я торчу на крыльце да еще прилежно крякаю от удовольствия. Пора, пора было вернуться, твердо приблизиться к Римке… «Сейчас… Сейчас!..» — говорила я себе.

Далеко, в другом конце коридора, подал голос школьный колокольчик. Все! Прособиралась. Трусиха! Трусиха!

Я рванулась обратно, расталкивая ребят. Бежала темным со света коридором, налетала на встречных, едва не свалила кого-то с ног. Я боялась одного: что опоздала.

Но Римка стояла на прежнем месте. Едва взглянув на нее, я поняла: она ничего не узнала!

И тогда я метнулась к ней:

— Что же ты… меня не спросишь… Прежде надо бы… у меня… Это… я сказала… про складчины… Все рассказала. Вот!

Я замолчала. А хотелось еще каких-то слов — вызывающих, бьющих наотмашь. Я чувствовала: на меня из класса смотрят девчонки, тоже, наверное, ждут.

Но слов не было.

У меня вдруг дрожью взялись коленки. Я стояла столбом и смотрела на Римку — прямо в зрачки, боясь отвести взгляд. Они у нее то сужались, то расширялись… Я напрягала мышцы: мне казалось, все видят, как я дрожу.

— Ну погоди, — внятно сказала Римка. — Ты еще об этом пожалеешь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Всю неделю я караулила маму — каждый шаг ее по комнате. Когда она садилась к бюро и тянула руку к одному, другому ящичку, у меня начинало тосковать и скулить в животе.

Или она вдруг молчала со мной подозрительно долго. Я лезла ласкаться: обнимала колени и снизу заглядывала в глаза. И тут же отводила свои. Мне казалось, из них так и выпрыгивает: «Талисман!»

Теперь, когда талисмана нет дома, мама непременно должна была его хватиться.

Но она, видно, забыла про свой талисман.

… Наступила суббота.

Я даже обедать не стала. Брякнула на стол судки, побросала сумки и — к Мане, в угловой двор.

Но дома была лишь тетя Роза, Манина мать.

— Манька? А ляд ее знает, где она шляется. Батькино отродье! Нет чтобы истопить, матку с ночной устретить. Кинула, падла, обноски, и айда! Нехай мать стирает…

Тетя Роза жулькала в тазу серое, клейменное сажными штемпелями казенное белье. Отжав воду, била на мокром гнид.

— Усе, как есть, обовшивели — места живого нема, — смущенно пожаловалась она. — То и говорят: чем людына ледяще, тем вона для вошей слайще.

Я смотрела на красные, жилистые руки, спину колесом, на ее ноги в рыжих конопушках, тонкие, как кегли. Худющая! Самая тощая и длинная среди тощих и длинных, как на подбор, теток из углового двора. И такая же горластая.

От нее и правда в Сибирь убежишь…

Я обвела глазами голую комнату, нищую постель. Хоть бы поскорее отыскался их батька! Я знала, Маня написала запрос. Но ответа им все не было…

— Ладно, теть Роза, я побегу. Придет Маня, передайте, что я ее жду.

Но я напрасно прождала Маню. И в сумерках снова бежала к угловому двору. Оттуда звонко прорывались крики собравшихся ребят.

Прибавив шагу, я свернула за угол. И сразу увидела Маню. Нет, сначала услышала ее вопль:

— Пол-лундра, наших бьют!

Перелетев черной птицей арык, Маня улепетывала от мальчишек на ту сторону — на полусогнутых ногах, смешно мельтеша ими из-под удлинившейся шинели. Растопыренные ладони она приляпала к бокам держала карманы.

Мальчишки отстали.

— Маня-а! — Я пыталась остановить ее.

Но она лишь добавила скорости, прихлопнув на голове ушанку.

Я рванулась наперехват.

— Ты чего, не слышишь, что кричу?! — возмутилась я, настигая ее.

Маня сразу остановилась, повернулась ко мне, запаленно дыша.

— Думала, пацаны… гонятся…

Я охнула: под глазом у нее, захватив полщеки, лиловел, переходя в черное и желтое, синяк.

— Господи, это наши тебя?! За что?

— Не-е, то у ремеслухе. Пацанки, суки, накрыли, как у тумбочку к одной полезла. Переказали Петьке Кувалде, ну, он и…

— Зачем же ты в тумбочку?.. Ведь предупреждали!

Маня пожала плечами:

— Мы люди маленькие, нам абы пожрать.

Вот-вот!.. О другом мы, похоже, и не думаем… Я с раздражением рассматривала ее худое, некрасивое лицо, еще разукрашенное синяком. И впервые с теплым чувством подумала о Кувалде.

Мне хотелось одного — поскорее забрать талисман.

Но Маня, важничая, черпанула из кармана и щедро насыпала мне в ладонь кишмиша.

— Ой, откуда ты его…

Кишмиш был черный, хорошо просушенный, отборный. На базаре такой шел по царской цене.

Мне захотелось высыпать в рот сразу всю горсть.

Маня ловко кидала в себя по штучке. Ткнув пальцем в синяк, беззлобно сказала:

— За тебя гостинец. «Талисма-ан настоящий, сама испытала», — передразнила она. — Моя была правда: брехня все это!

— Ну и не брала бы, не заставляли! — обиделась я.