Талисман

— Не-е, я нарочно узяла. Думаю, спытаю, шо за талисман. Думаю себе: ну-у, шо теперь ни сделаю, пацанки мне нипочем. А оно вон как вышло…

Маня еще достала кишмиша, еще сыпанула мне.

— А я и говорила — не поможет, — торжествовала я. — Чужие не помогают. Нужно, чтоб свой, личный… Давай-ка его, оттащу на место — и с концом. И так всю неделю живот по твоей милости крутило!

— Его ж у меня нема, — сказала Маня. И руками развела. Синяк полез у нее на лоб — удивлялась на мою непонятливость. А губы прятались в скобки-морщинки, подрагивая кончиками.

— Как… нема? — упавшим голосом повторила я.

— А так… Сама подумай: зачем хороших людей на понт брать? Шоб и они фонари получали? Нехай уж Манька одна за всех отстрадает. Ей на роду написано… Говорю же тебе: брехня это, а…

— Врешь ты все! Зубы заговариваешь. Давай талисман!

Маня хмыкнула с досадой.

— Говорят же человеку — нема!

Я вдруг поверила ей: талисмана и правда нет. Онемев, я смотрела на Маню. Она все кидала в рот кишмишины как заведенная и быстро-быстро перетирала на зубах. Глаза у нее сделались — две тусклые стекляшки: одна светлая, другая, где синяк, темная.

— И куда ты его? — тупо спросила я.

— А продала! — Маня мотнула черными овчинными ушами в сторону базарчика. Оживилась: — Апашке одной показала. «Берсан?» — говорю. Она так и зацапала. «Майли, — говорю. — Кишмиш давай, бир кило!»

— Как же ты… могла?! Ведь талисман не твой! — Я задыхалась. — Что же я теперь маме…

— Да она спасибо тебе скажет, увидишь. Маханке твоей не личит у талисманы играться! Шо ж это за наука выйдет — пополам с бабкиной брехней?

Манин подбитый глаз обличающе поблескивал из черных глубин.

— А кишмиш-то, глянь! — голос у нее стал сладкий. — Манька у таких делах дока… От це, думаю себе, гарно! Полкило будет мне — как пострадавшей за правду. А полкило Линке. Надо, думаю, ее подкормить: Вовка потому и замиряться не хочет, шо худых не любит!

Маня толканула меня плечом, захохотала. И уже по-деловому сказала:

— Забирай свою долю — у том кармане…

И повернулась, оттопыривая карман.

Я стояла, хлопая ушами, не веря глазам. Только чувствовала: она и вправду сейчас решит, что сделала доброе дело.

Мне стало все безразлично. Вяло, через силу, потому только, что непременно должна была сделать это, я ударила ее — словами.

— Не нужен мне твой поганый кишмиш… Подавись им… воровка!

Маня подняла ко мне непонимающее лицо — будто недослышала. «А?» — вскрикнул синяк с ее лица.

Я пошла от нее. И все сжимала зачем-то кулак. Пальцам было липко, мешало. Ах, да… Я остановилась, повернулась и запустила в нее слипшимся кишмишом.

Маня стояла, смутно белея в мою сторону лицом. Не погналась, не заругалась, как она умеет, страшно. Не крикнула мне: «Сама такая!» (Этих слов я боялась больше ее ругани.)

Молча смотрела, как я ухожу.

Мне стало нехорошо, как бывает, если стукну Люську. Просто потому стукну, что она чего-то не понимает.

… Наша дружба с Маней кончилась тогда — сразу, резко, как это случается в непримиримые четырнадцать лет.

Только однажды, уже в конце весны, Маня окликнула меня, как прежде, из засады, из-за угла Зорькиной сараюшки. Но я сделала вид, что не слышу.

А Маня приходила проститься… После училища ее направляли в Ташкент, работать на завод. Больше я не видела ее. Но и годы спустя в памяти моей стояла Маня, смутно белея в мою сторону лицом… Чувство неправоты перед ней снова и снова неясно мучило меня. Сколько раз я потом убеждалась: люди в разное время приходят к пониманию необходимых вещей. Счастливчики будто родятся с этим пониманием (Вовка, например). Другие идут к чистому в себе извилистым путем…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

С нашей бабушкой эту зиму творилось неладное. Особенно когда пришлось продать пианино и она осталась без домашних уроков.

По воскресеньям она ходила теперь в церковь. Мы с Люськой ждали ее прихода: иногда бабушка приносила гостинец — завязанную в угол носового платка пресную, надушенную чем-то просфору. Просфора была похожа на маленькую снежную бабу. Тут же, на платке, бабушка делила ее на две половины и ссыпала нам на язык опавшие крошки.

Мама тоже ждала бабушку. С тревогой поглядывала на дверь. И когда на пороге вырастала, наконец, сухая бабушкина фигура, с пугающе белым лицом, глядящим из старушечьего платка, мама облегченно вздыхала. И сразу начинала тормошить бабушку:

— Быстро снимай с себя все. Белье и халат на кровати. Быстро, быстро! Люська, погоди, не лезь к бабушке.

Но бабушка была не в силах торопиться. Ее пальцы двигались как во сне, нащупывая пуговицы. Мама сама раздевала ее, натягивала халат. И тут же принималась просматривать снятое. Она проверяла каждый шов, прощупывала глазами и пальцами сантиметр за сантиметром, потом долго водила по швам утюгом.

Но иногда вся замирала, темнела глазами. Осторожно, двумя пальцами брала вошь и несла к помойному ведру. И долго терла над ведром палец о палец движением, словно подсаливала. Всякий раз при этом у нее брезгливо дрожала щека.