Талисман

На чисто вымытом полу бабушка раскатала простиранные, поновевшие чехлы, набитые толсто, как тюфяки. Сама ползает на коленках то с одной, то с другой стороны, ужимает пышноту узорной стежкой.

Люська кряхтит тут же, показывая чумазые, в земле, штанишки, мастерит одеяло кукле Наташе — садит вкривь и вкось аршинные стежки.

«Ме-э-э-э…» — изнывает от одиночества привязанный под бельфлером баран Борька. Куплен Борька по настоянию бабушки за сходную цену, до первой травы, чтоб не пропадал даром насушенный прошлогодний клевер.

— Загерме-э-э… — не поднимая головы, в тон ему отвечает бабушка (Борька и в самом деле злющий черт с рогами, вечно голодный).

— … герме-э… — эхом откликается Люська. И замечает меня. — Екала, екала!

Ее словно подкидывает с полу, и она бежит, ударяется мне в коленки. И рассказывает взахлеб, не давая сделать и шагу:

— Бабуля меня одеватанум, умыватанум, на полянку гулятанум…

— Ек, ахчи. — Ласково улыбнувшись мне, бабушка скатывает одеяло, поторапливает и Люську: — Бола, матаханнум, бола. Церкерет лувац.

Люська стремглав летит к умывальнику. Бабушка гремит тарелками, а я втягиваю носом аппетитные запахи киндзы и кутем.

Наши с бабушкой трудовые часы — вечерние, в саду.

Некрасивые ее пальцы как-то особенно любили лопату — держали крепко, привычно. Бабушка окапывала яблони щедрыми, аккуратными кругами и что-то говорила все время по-своему, ласково, убеждающе не то себе, не то лопате, не то влажной, мягко рассыпающейся земле, не то вывернутым с землей нервным дождевым червям и глухим ко всему, сладко спящим личинкам майского жука.

А может быть, она говорила со мной, учила или похваливала? Я не понимала ее слов, но все равно слушать было приятно. Так же приятно, как сжимать черенок и, пробивая травяные корни, вгонять лопату глубоко, на все полотно.

Как учила Маленькая бабушка.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В школе у нас новый учитель физкультуры. «Достань воробышка», как и Вадим Петрович, только гимнастерка у него со спины раза в три шире директорского бессменного пиджака. И вместо лысины молодой, необмявшийся чуб. Он красиво встряхивает им, убирая со лба.

Новый учитель вообще-то не учитель. Он военный человек, солдат, которому не повезло. Заодно с гимнастеркой у него притянут ремнем к талии правый пустой рукав.

Нам грустно смотреть на него, но сам он человек веселый. Шутник.

Наши уроки в школьном дворе больше напоминают строевую муштру на плацу.

— Леввай, леввай! — Голос у учителя молодой, звонкий. — Кру-хом!

Всей колонной, на полном ходу, мы делаем лихой разворот на пятке и сбиваемся в кучу, как овцы.

— От, забодай тебя комар! — смеется учитель. Зубы у него крепкие, желтые от махры. — Хто ж вертается так — через правое плечо?

Он договорился с городским военным начальством и водит нас на стрельбище, стрелять из мелкокалиберки.

— На пле-ечо! — звонко, как полковая труба, поет он у школьных распахнутых ворот… — Шах-хом ырш! Зап-евай!

Мы идем тихими улицами, тронутыми зеленцой, как мохом. Мы лихо печатаем по булыжнику шаг. В ладонях у нас тяжело лежат приклады, над головами вразнобой колышутся стволы.

Грремя огнем!

Сверкая блеском стали…

Тетки с хлебными торбами останавливаются на тротуарах, смотрят из очередей. Провожают умильными взглядами, грустно качая головами в темных платках.

Я иду в первой шеренге. В летном кителе и пилотке я чувствую себя украшением строя. А стреляю — из рук вон. Долго выцеливаю, лежа в уставной позе — утвердившись на локтях, раскинув для упора ноги. Вот она, мушка, вон мишень. Я подвожу мушку точно под яблочко… командую рукам «не дрожать», пальцу на курке «мягче, мягче»… крепко зажмуриваюсь — пли!!

— Опять за молоком ушла, — махнув рукой, говорит учитель. — Марку не держишь, курсант в юбке!

Лучше всех стреляет Танька. Скосит на учителя левый глаз — гордо, как умеет только она. Потом прижмурится и начинает наводить на цель правый глазище — щупает им черное яблоко, как телескопом! Наставит свою оптику — и бах!

— Заббоддай тебя комар, — трясет в восторге чубом учитель. — Опять в десятку!

По-моему, Таньку вдохновляет на снайперские подвиги любовь. Да и все мы, кажется, немножко влюблены в нового учителя. Ирка лихо завивает ресницы и учит своему нехитрому искусству всех желающих. И снова в классе бушуют споры: кто лучше — штатские или военные? Споры, увы, не в пользу наших мальчишек…

И хотя с легкой руки учителя меня дразнят курсантом в юбке, я на него не сержусь. Пусть дразнят! Я тоже хочу, как он, жить весело, не поддаваться печалям!

… Эту весну в школах мода на физкультурные парады. Гороно издал приказ соревноваться за переходящее знамя.

Приказ зачитал нам Вадим Петрович на общешкольной линейке. Мальчишки всколыхнулись, зароптали: им-то зачем стараться, если осенью в новую школу (поговаривают, что есть уже и постановление — разделить школы на женские и мужские).

Но учитель будто не слышал их роптания.

— Забодай нас комар, если победа будет не наша! — заявил он.

В конце концов он заразил-таки всех! Теперь мы буквально бредим победой.