Талисман

Шла, а передо мной торчали Вовкины лопатки. Жалость сдавила мне сердце холодными ладонями. Ему и без того несладко. А тут еще я с глупыми, обидными словами.

Вовка, Вовка… Быстро как все получилось. Шли, болтали, так нам было хорошо… И тут я брякнула ни с того ни с сего. И вот…

Загорчило, как от полыни.

Но я понемногу справилась. Впервой, что ли, нам ссориться? Опять у меня начнется беспокойная, острая жизнь. Буду караулить и перехватывать быстрые Вовкины взгляды и, виду не подавая, торжествовать: смотрит! Опять пойдут у нас шифрованные разговоры, когда говоришь одному, а слова посылаешь другому. Посылаешь, к примеру, Таньке, а Вовка ловит их на лету, но отвечает, конечно, тоже через «переводчика». А как под конец намаешься всей этой канителью! И захочется одного: сесть вдвоем и спокойно, долго говорить обо всем, что накопилось за прошедшее в глупой ссоре время. И чтобы никто не крутился рядом, никто не мешал…

А пока будет другое… Вечерами, наигравшись с ребятами, буду бежать домой по гулкой, продрогшей Некрасовской. Бежать и оглядываться то ли от страха, то ли ждать чего. И вдруг угадаю за деревом прячущуюся фигуру.

Ага, он все-таки провожает меня!

И сразу станет не страшно, ликующе, и я пойду самым независимым, самым легким своим шагом.

Почему-то мне необходимо снова и снова убеждаться в своей власти над Вовкой. Не в той, которую проверяешь в открытую. Выбьешь, например, семечки из протянутой ладони, проделаешь это на глазах у всех и удираешь с визгом, пока не догонит. Сзади подначивают мальчишки, а он поймает, замахнется и… пальцем не сможет тронуть. Только попросит потом:

— Не делай того больше, Лин. Ты ж знаешь, я не могу тебя ударить. А пацаны смеются.

Но есть между нами еще что-то.

Есть у меня какая-то главная, тайная власть. Только он умрет, а не признается в этом. Но я все равно догадываюсь. Когда мы вот так поссоримся, я особенно чувствую, что она есть.

И мне бывает тревожно и хорошо.

Но в этот раз меня ждало совсем другое.

Нет, я еще не знала Вовки…

К угловому двору я нарочно пошла попозже. Почему-то, поссорившись, я всегда делаю так. Не пойму только, кому назло — себе или Вовке.

Возле углового уже собралась вся наша компания. Вовка ждал меня. Сразу воззрился, стоило мне вынырнуть из-за угла.

Вот оно! Я пошла медленней, растягивая минуту.

Но Вовка не стал ждать, пока я подойду. Издали радостно закричал:

— Ученица явилась! А где ж твой дорогой учитель?

Мне будто гири привесили к пяткам.

А Вовка вертел головой:

— Маньки не видели, пацаны? Где же она подевалась?

Не понимая, все смотрели то на меня, то на Вовку.

— Тю, вы ж не в курсе! — оглянулся он на мальчишек. — Айда, братва, до меня.

Мальчишки сгрудились, заударялись головами.

— И нам скажи! — загалдели девчонки.

«Не смей!» — хотела я крикнуть Вовке. И уже знала, что будет. Не могла только поверить, что это сейчас сделает Вовка.

— Чего он придумал? — тормошили меня девчонки.

В следующую секунду ком вокруг Вовки взорвался.

Это было мерзкое, блатное гоготанье, каким мальчишки сопровождают рассказывание грязных анекдотов. Громче всех, отвратительнее гоготал Вовка, и глаз его мерзко подмигивал мне.

— Нема твоего учителя? — посочувствовал он, даже языком поцокал. — От беда: пришел на урок ученик, а учителя нема! Поучим ее, пацаны, а?

Новый взрыв хохота. Запертое на все замки, чужое Вовкино лицо…

Больше я не могла выдержать. Растолкав девчонок, бросилась бежать.

Я бежала со всех ног к спасительному углу, а вслед мне свистели мальчишки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Неотвратимая, надвинулась на нас зима. Скучная, без первого снега, не порадовала даже этим скромным праздником. Помню раньше, как мы ждали и не могли дождаться снега. Нас будил по ночам странный свет, идущий от окна. Ёжась у подоконника босиком на холодном полу, всматриваешься, бывало, в мерцающую голубизну крыш, дувалов, дорожки к дому, трешь глаза, не в силах разобрать, лунный ли свет выбелил все вокруг или выпал, наконец, снег.

Обманешься с этим снегом и раз и другой, и вдруг однажды, когда совсем не ждешь, встретит тебя нетронуто белое утро. Скакнешь раздетая на крыльцо, и всю разом тебя обнимет пахучий морозец, пронзит заколдованная тишина.

Ее не терпится разрушить первым следом.

Стылыми, хлябающими калошами (а кажется — босиком) печатаешь неровную цепочку к сараю, где с прошлой зимы томятся санки. А там, не доев завтрака, удираешь во двор, чтобы исчертить поденку-белизну ржавыми, скребущими по земле полозьями. Или смотать в неровный мусорный клубок, оставив позади жухлые травяные дорожки.

В считанные часы опадет зимний цвет сада. Канет с веток белыми комочками, испятнает проталины, уйдет без следа…

Но долго помнится то первое утро зимы.

Теперь о ней помнишь другое: что она никак не кончается. Теперь она тянется чередой холодных и голодных дней.

Зима словно берет нас в осаду.

Мы готовимся к обороне. Законопачиваем окна, в подпол ссыпаем картошку, в другой — кизяки. Свежей глиной промазываем плиту.