Талисман

Мне не видно, но почему-то я знаю: это коллекция дяди Вани. Ветер треплет монеты, похожие на тряпичные лоскутки. Я бросаюсь собрать их. Нет, это не монеты — на белых камнях кучкой лежат зеленые павлиньи перья.

Мне так жалко павлина. И дядю Ваню. Но особенно почему-то себя. Я плачу, а рядом со мной опять Танька. Хлопочет, ласково утешает меня.

Танька, Танька…

Ей и дела нет до моих снов. На уроках я подолгу украдкой смотрю на нее. «Ну, Танька же!» — кричу я ей, но она не слышит. Иногда только скользнет по мне краешком холодного глаза — так смотрят на попавший в поле зрения случайный предмет.

Далекая, чужая. Я хочу и не могу привыкнуть. Все в ней для меня такое родное.

Пальтишко из бабкиного плюшевого салопа. Я помню ладонью, как упрямятся черные ворсины, — будто шершавишь чью-то короткую стрижку. С каждой новой зимой пальтишко сжимается на Таньке, а плешины на рукавах растут. Я смотрю, как далеко высовываются из них худые Танькины руки.

И ленты те же — единственные, береженые. Они вечно выскальзывают из негустых, светлых ее косичек. Сколько раз мы в панике искали то одну, то другую, шаг за шагом повторяя тропинки наших вечерних игр. Сколько раз непроснувшимися, синими утрами я выглаживала их на кроватной спинке, пока эта соня натягивала все остальное.

Как Танька справляется без меня, не знаю… Нет, знаю! Прекрасно справляется, не тужит! В Римкиной компании она свой человек: под ручку прогуливаются на переменах. Римка, конечно, в центре: одной рукой небрежно подхватит Ирку, другою цепляет Танькин высокий локоть. С недавних пор в кармашке у нее топырится нежными кружевами платок. Мне кажется, он даже лучше того, первого, что уехал в посылке на фронт… Но Таньке, похоже, ничего для Римки не жалко!

Взявшись под руки и перегородив коридор, вся их компания фланирует на переменах, и Римка прямо-таки виснет на Танькиной руке. А Танька пополам готова сложиться, лишь бы Римке было удобно.

Секреты у них: «Шу-шу-шу, хи-хи-хи». Я уговариваю себя, что мне плевать, но это неправда. Чего бы я не отдала, чтобы узнать, о чем они шепчутся!

Выходит, я завидую Таньке?

Нет, просто мне плохо одной. В школе одна и дома. Дома со мной замучились. Но терпят: считается, что у меня переходный возраст.

Взрослые не очень-то вникают в наши дела. Слишком много работают, слишком трудно живут. Мы участвуем в этой жизни на равных. Мама так и хлеб делит (когда он был), и повидло, и сахар: пайку бабушке, пайку себе и такую же пайку мне. Хочешь — растягивай, хочешь — сразу съедай. Так же, я считаю, и трудности: каждому свою пайку. И каждый сам ее расходует. Жаль, правда, что ею нельзя поделиться, как, например, хлебной делюсь я с Люськой.

Нет, я не жалуюсь. Вот только не знаю, как получилось, что мне мою пайку приходится съедать в один присест…

Теперь я с нетерпением жду субботы. Ко мне прибегает ненадолго Маня.

Она знает про мои беды. Таньку Маня презирает — за измену. И все грозится помирить меня с Вовкой.

Но ей, видно, не до этого.

О своих делах Маня помалкивает, но я чувствую: ей в училище тоже несладко. И на нее, похоже, все ополчились. Так что теперь мы не просто друзья — мы с ней товарищи по несчастью.

Только Маня, не в пример мне, не собирается унывать.

— Мне бы трошки оглядеться, — бодро, но непонятно твердит она. — После попробуй затронь Маньку.

Римку она терпеть не может, хотя знает о ней понаслышке.

— Хочешь, — в который раз предлагает она, — я Петьку Кувалду позову? Пусть подкараулит ее возле школы. У него кулак, шо твоя голова!

Я отказываюсь, и Маня обижается за Кувалду. Но я мечтаю о бескровной победе над Римкой. На худой конец, мне нужен не очень позорный мир…

Победы, однако, нет, нет и мира, и в дни, когда Маня учится, мне не с кем сказать слова. Глупо, наверное, но с недавних пор мне кажется, будто есть у меня еще один друг — нарисованный солдат. Нарисован он не очень — плакатная фигура, но глаза у него живые. Дважды в день прохожу я мимо электростанции, вдоль жарко дышащих, подрагивающих от напряжения стен. «Мой» солдат ждет меня, смотрит издали, неотступно, пристально. И потом, как ни оглянусь, провожает меня строгими глазами. Нет, он не жалеет меня, не сочувствует. Он требует.

Этого мне, наверное, и не хватало — внимания и спроса. Сама-то я очень жалела себя. Теперь мне хотелось сказать солдату: «Не беспокойся! Я им докажу, вот увидишь».

Но солдат, казалось, понимал меня без слов. Понимал, каково мне в зимнюю слякоть в окончательно развалившихся калошах. С вечно мокрыми ногами, мокрым носом. Но и он, похоже, считал, что я не должна пропускать уроков, как бы ни шумели бабушка и мама.

Незаметно он научил меня одной вещи. Научил, что важное складывается из мелочей. А значит, ничего нельзя спускать себе, ничего прощать. Нет, в этом не было нового, я слышала это от мамы, бабушки, учителей. Но их поучения только злили меня. А нарисованному солдату я вдруг поверила: да, так и надо — требовать с себя и требовать.