Талисман для героя (СИ)

Я встрепенулся, озираясь по сторонам. Передо мною открылся амфитеатр, заполненный тысячами и тысячами людей. Откуда-то сверху из-под высокого купола снисходил золотистый свет. Рядом со мной озирались широко раскрытыми глазами Кожура и Роман. Товарищ Котикова трясла меня за руку.

— Товарищ Назаров, — прошипела она мне в ухо. — Вам предоставлена особая честь. Вы будете говорить речь.

— Какую еще речь? — насторожился я. — Мы так не договаривались. Что я должен говорить?

— Вот здесь все написано, — Котикова сунула мне в ладонь несколько листов бумаги. — Прочитаете с чувством и выражением, когда вас всех втроем вызовут на сцену. Прочитаете строго по тексту и ни одного слова больше. Вам понятно?

Я нехотя кивнул.

К нам подбежал какой-то мелкий бодрый индивид в черном костюме.

— Пожалуйста, будьте любезны, сюда. Сюда, пожалуйста, товарищи, — он показал рукой на свободные кресла в ряду. — Вот здесь. Вот здесь у нас места для почетных гостей.

Кресла были рассчитаны на широкие задницы, любящие мягкое.

Мы сели близко к высокой сцене. Прямо перед нами раскинулся тяжелыми складками широкий пурпурный занавес, с цветастым гербом СССР по центру. Свет вскоре померк, и вслед за этим занавес медленно раздвинулся, открыв жерло сцены. Там в десятки рядов один за другим выстроились сотни людей в черных костюмах, белых рубашках и красных бабочках на шее. За ними на постаменте высилась скульптурная группа из гордо стоящих человеческих статуй со знаменем.

Раздались аплодисменты.

На сцену к микрофону уверенной поступью вышли двое ведущих концерта мужского и женского полу. Мужчина был в строгом костюме цвета мокрый асфальт. Эдакий рослый джентльмен. Дама, будучи роста тоже не малого, несла на себе бежевое платье до полу. Оно стянуло её талию так, что живот и грудь выползли к подбородку.

— Товарищи! — зычно произнесла дама. — Концерт, посвященный седьмому всесоюзному патриотическому слету молодых строителей коммунизма, разрешите считать открытым.

— Композитор Матвей Глейзер, стихи Севастьяна Долгого. Слава Партии родной! — объявил джентльмен четко поставленным густым баритоном.

Хор грянул.

Песня была, что-то там про Партию, Ленина, светлый путь и высокие рубежи.

После песни, кого-то торжественно награждали на сцене.

Потом снова пел хор.

Потом снова награждали.

Потом была песня про Родину.

Хор пел долго, после чего степенно удалился. Грянула буйная музыка, и на сцену выскочили танцоры в красных сапогах и косоворотках, к ним прибавились плясуны в разноцветных шароварах и вышиванках. Они скакали и прыгали. Потом к ним добавились еще танцоры в папахах и черкесках. Потом еще какие-то плясуны в чалмах и халатах. Потом еще и еще. От многоцветных красок и мельтешения на сцене, от громкой музыки давящей на уши я впал в ступор, погружаясь в какой-то туман. Он заискрился вокруг меня разноцветьем, и я будто поплыл куда-то. Впереди меня проявился длинный световой тоннель. Я медленно иду по нему, не ощущая под собой опоры и чувствуя себя невесомым.

Из света справа и слева от меня проступают какие-то темные формы. Я стараюсь понять, что это такое, но тщетно. Они изменчивы и мутны.

— Чужой, чужой, чужой, — отчетливо слышится чей-то хриплый возглас, похожий на карканье вороны.

— Он наш, наш, наш, — шипит кто-то змеей.

Продолжаю двигаться вперед и вижу перед собой старую дверь из красного дерева. Открываю. За дверью кабинет. В нем стол, стулья, пара кресел. На окнах тяжелые занавеси. Все какое-то старомодное столетней давности.

За столом сидит человек и что-то пишет перьевой ручкой на листе бумаги. Обмакнул ручку в чернильницу и снова пишет, не обращая на меня внимания.

Я кашлянул, чтобы показать свое присутствие.

— Пгисашивайтесь товагищ Назаров, пгисашивайтесь, — произнес человек картаво и тут я обратил внимание, что он очень похож на вождя мирового пролетариата. Ну вылитый Ленин, будто только, что из мавзолея.

— Пгисаживайтесь, — уже более настойчиво произнес человек. — Да, не удивляйтесь. Я Ленин. Очень гад видеть вас здесь.

— Да, но как это возможно, — осторожно произношу я, присаживаясь на краешек стула. — Вы же умерли. Давно умерли.

— Непгавда, — возразил он, закончил свою писанину, положил ручку на массивный письменный прибор и глянул на меня хитро так. — Непгавда, я вечно живой и буду жить, пока живут идеи коммунизма. Очень гад, очень гад. Чайку не желаете?

— Спасибо нет.

— А водочки? За встгечу.

— Я при делах. Не пью.

— Похвально, похвально. А я выпью.

Он достал из ящика стола рюмку и початую бутылку водки. Наполнил рюмку и опрокинул ее в рот, даже не поморщившись.

— Вы правда Ленин? — недоверчиво спросил я. — Или это розыгрыш?