Таллин. Любовь и смерть в старом городе

Надгробие Кунигунды Шотельмунд, оказавшееся среди них, было доставлено в загородную резиденцию бургомистра. Там, на месте нынешнего парка-музея народного зодчества в Рокка-аль-Маре, они были расставлены вдоль аллеи.

Особых сражений в этом районе в годы Второй мировой войны не шло, но, когда сотрудники Таллинского городского музея в конце сороковых годов решили провести инспекцию тамошних памятников старины, обнаружилось, что состояние их плачевно.

Резные плиты, на которых явно упражнялись в стрельбе из автоматического оружия, было решено вернуть с далекой по тем временам окраины в Старый город. Операцию осуществили неумело — часть из них умудрились разбить уже при транспортировке.

Экспонировать их планировали внутри остатков монастырской церкви. Но так как цех по производству кинопленки освобождать помещения для музейных нужд не спешил, многострадальные плиты разместили снаружи — у южной церковной стены.

Решение изначально было представлено как временное. И словно в подтверждение банальности, что ничего более постоянного, нежели временное, нет, плиты находятся на прежнем месте и поныне.

Для того чтобы непогода не уничтожила надписи и орнаменты, вырезанные на хрупком доломите, окончательно, над плитами установили навес, Худо-бедно защищающий от дождя и снега.

Лет десять тому назад, в ходе кампании по благоустройству и популяризации переулка Катарийни, превратившегося в один из «брендов» Старого Таллина, там же установили инфостенд. Он расположен как раз слева от плиты, имеющей у музейщиков инвентарный номер один: принадлежит она Кунигунде Шотельмунд.

* * *

Искусствоведы подсчитали: до наших дней в Таллине уцелели порядка шестидесяти средневековых могильных плит, причем женских — только четыре. Еще две погибли в годы войны.

Можно долго рассуждать о том, что история западноевропейского Средневековья в значительной мере, как любят порой шутить английские историки, была «His Story» — «историей его», то есть «историей мужчины», а не женщины.

Для Ревеля это верно лишь относительно. По крайней мере, три похороненные под надгробными плитами горожанки играли в обществе пятнадцатого-шестнадцатого столетий далеко не последние роли: они были настоятельницами монастыря ордена Святой Биргитты.

Но плита Кунигунды Шотельмунд менее уникальной от этого не становится. И не только потому, что это единственный памятник представительнице бюргерского сословия ганзейского Ревеля, но и потому, что он — старейший дошедший портрет горожанки.

Глядя на вертикально установленную в наши дни плиту, меньше всего хочется верить, что перед тобой — надгробие. Вырезанная на камне женщина не лежит в недвижной, словно окостенелой позе, что будет характерно для эпохи Ренессанса.

Кажется, будто жительница Таллина более чем семивековой давности живо и непринужденно позирует — то ли нам, то ли неведомому художнику, чье имя исследователям, увы, отыскать до сих пор не удалось. Не исключено, что это был иноземный мастер: его местные собратья по цеху в последней четверти четырнадцатого столетия если и изображали человеческие фигуры, то куда как менее профессионально и грациозно.

Если речь идет об иностранце, то, по аналогии с надгробными памятниками того же времени, уцелевшими в церквах городов северогерманского региона, нам придется проститься с легендой о тени. Дело в том, что подобные могильные плиты, выполненные в технике «процарапанного» рельефа, как правило, были богато расписаны: лицо поручали увековечить не камнерезу, а живописцу.

В верхней части памятника — над фигурой усопшего — прорисовывался пышный балдахин. «Пустота», бросающаяся в глаза, над головой Кунигунды Шотельмунд не исключает этого.

На нем иногда помещалась пространная эпитафия — более подробная, чем лаконичное указание имени и даты смерти.

* * *

Кто знает — возможно, навсегда стертый обувью прихожан монастырской церкви, живописный слой надгробия Кунигунды Шотельмунд мог поведать о всей полноте чувств, которые испытывал к ней супруг. В силу утраты искать их приходится в «зашифрованном» виде — символический язык, доступный и понятный человеку Средневековья, зачастую даже не владевшему чтением и письмом, заставить звучать не так-то просто.

Попытки, конечно же, предпринимались — по большей части в связи с силуэтами двух собачек, кружащих у длинноносых башмаков Кунигунды. Они, кстати, являются заодно и старейшими изображениями животных в искусстве Старого Таллина.

В этих четвероногих созданиях искусствоведы видят двойную символику. Во-первых, доминиканцы использовали самоназвание «domini canes»: в переводе с латыни — «псы Господни». Во-вторых, собака — универсальный символ супружеской верности.