Таллинский дневник

— В божий свет… — с досадой произнес командир, и можно было понять первый раз промахнулись… Тут стали выяснять, кто из офицеров «стрелял», что случилось… И, конечно, волнение передалось вниз, на броневую площадку; комендоры тоже с недоумением глядели наверх, на ходовой мостик, и только капитан 3-го ранга сохранял полное хладнокровие и терпеливо ждал приказаний… Через несколько минут стрельба продолжалась…

— А что будет с тем, кто завалил стрельбу? — спросил я безотлучно находившегося на ходовом мостике заместителя командира корабля по политической части Сергея Сергеевича Костарева.

— Как в школе — переэкзаменовка, — ответил он.

Было время обеда, мы спускались вниз в кают-компанию. Я снова вспомнил того капитана 3-го ранга, что из всех офицеров один-единственный на протяжении всей стрельбы находился на броневой площадке рядом с комендорами, обдуваемый ветром, опаленный пороховым дымом…

— Кто он такой? — поинтересовался я у Костарева.

— Артиллерист. Почти от самого рождения, — добавил он загадочным голосом.

— Что это значит?

— Вы познакомьтесь с ним, и он сам расскажет…

За обедом не утихал разговор. Все о стрельбах, которые слишком много значат для экипажа. Ведь корабль артиллерийский, и, стало быть, тренировочные стрельбы — проверка боевой готовности. Никто не попрекал проштрафившегося лейтенанта, понимали, что ему и без того горько.

После обеда я решил познакомиться с неизвестным мне капитаном 3-го ранга. Благо, на корабле это проще простого. Нашел нужную каюту, постучал, и вот уже мы сидели за столом, и я внимательно всматривался в задумчивое, чуть грустное лицо, густые белесые брови, кудрявые волосы… Это был Валентин Григорьевич Портнов — заместитель командира «БЧ-2» корабельной артиллерии по политической части.

Как часто случается, поначалу разговор у нас был вялый, перебрасывались с одного на другое. Коснулись и сегодняшней стрельбы, и Валентин Григорьевич сказал:

— Все управляющие огнем, за исключением одного, выполнили задачу… Ну, а у этого вот что произошло… — Он взял бумагу и графически изображал, как развивались события… Он детально объяснял мне малейшие ошибки управляющего огнем. В его словах чувствовалось не только знание дела, но и железная логика, свойственная людям этой профессии.

— Откуда у вас такие познания в артиллерии, ведь вы политработник, а не строевой офицер? — спросил я. Валентин Григорьевич смущенно ответил:

— Без знания специальности и политработа не клеится. А я окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, служил артиллеристом на разных кораблях; последняя должность — командир батареи здесь, на «Кирове»…

Я вспомнил, как его окрестил Костарев: «артиллерист от рождения». Портнов громко рассмеялся, но вынужден был признать, что в этом есть доля правды.

— Да, форт «Шанц» моя родина, — тихо произнес он, закурил и, выпуская колечки дыма, провожал их долгим взглядом.

— Это Кронштадтский форт? — спросил я. — И почему он стал вашей родиной?

— Кронштадтский. Самый старинный… С ним связаны воспоминания моего детства.

В этот вечер я узнал довольно типичную блокадную историю.

Дом на улице Гоголя, 22 в Ленинграде особых примет не имел, обычный жилой дом: окна забиты фанерой, в полупустых квартирах хрустел ледок, наружу торчали трубы печей-времянок, и вился по ветру слабый дымок.

В одной из квартир умерли бабушка и мать. Остался семилетний мальчуган. Бледный, истощенный, он старался не отставать от взрослых, ходил с ними на Неву к проруби. А доставив полведерка, щедро раздавал воду соседям, тем, кто уже не в силах был даже подняться. Растапливал им печку и согревал чай. На вопрос: «Где твой отец?» — с гордостью отвечал: «В Кронштадте. Воюет с немцами». Капитан Григорий Григорьевич Портнов действительно служил в Кронштадте на старинном форту «Шанц», со всех сторон закованном в железо и бетон. Время было такое, что не вырваться ему в Ленинград. И писем не получал. Беспокоился он, сердцем чувствуя, что дома не ладно. Все же отпросился у начальства на двое суток и кое-как добрался до Ленинграда. Пришел домой, застал сына в полном одиночестве, узнал обо всем… Погоревали вместе… «Что ж делать, сынок, возьму тебя в Кронштадт, другого выхода нет… Только как туда добраться? Своим ходом тебе не осилить. Ну, да ничего, что-нибудь придумаем…» И он нашел на антресолях детские саночки, на которых катал когда-то сына, обшил сиденье теплым одеялом, посадил Валю, укутав по самый нос, и рано утром, еще в темноте, тронулись они в далекий путь.

В мирное время в голову никому не пришло бы, что человек зимой решился пешком добраться из Ленинграда до Кронштадта. Теперь этим никого не удивишь. Единственным, хотя и не совсем надежным транспортом, стали собственные ноги. И моряк в полушубке и черной шапке с опущенными ушами шагал, не замечая снежинок, падавших на лицо, и поземки, бившейся у его ног, потому что он тащил за собой санки с самым драгоценным, что осталось у него в жизни, — сын Валюшка, дитя блокады, с тоненькими руками, с желтым личиком, без улыбки, без детского смеха, совсем слабое существо…