Талмуд и Интернет

Десятая песнь была достаточно развлекательной. Одиссей перехитрил прекрасную нимфу Кирку и заставил ее вернуть его спутникам, которых она превратила в свиней, человеческий облик. Она отпустила всех, но сказала, что Одиссею нужно спуститься в подземный мир, Аид, и поговорить с тенью прорицателя Тиресия, который расскажет ему, что его ждет и как ему добраться до дома.

Кирка приказала Одиссею принести с собой в Аид барана и черную овцу, зарезать их и окропить их кровью землю. В одиннадцатой песни он совершил путешествие в Аид, зарезал животных, и, как только он это совершил, на запах крови стали собираться тени умерших, среди которых оказалась и его мать. Только тогда Одиссей понял, что его мать, которая была жива-здорова, когда он покидал Итаку, уже умерла. Одиссей с обнаженным мечом стоял над лужей крови, позволяя теням сделать по очереди глоток. Напитавшиеся кровью тени узнали его и стали с ним говорить. Задав вопросы Тиресию и узнав свою судьбу, Одиссей позволил своей матери сделать глоток крови, и, как он рассказывал своим спутникам после благополучного возвращения, она его сразу узнала и опечалилась.

Справившись со своей печалью и оправившись от того, что ее живой сын находится в мире мертвых, она призналась ему, что умерла от тоски по нему. Она рассказала все, что знала о его жене и сыне, и, когда она замолкла, Одиссей бросился к ней. Вот как описано это в «Одиссее»:

Раздумался я, и пришло мне желанье

Душу руками обнять скончавшейся матери милой.

Трижды бросался я к ней, обнять порываясь руками.

Трижды она от меня ускользала, подобная тени

Иль сновиденью. И все становилось острей мое горе.

Громко позвал я ее и слова окрыленные молвил:

— Мать, что бежишь ты, как только тебя я схватить собираюсь,

Чтоб и в жилище Аида, обнявши друг друга руками,

Оба с тобою могли насладиться мы горестным плачем?

Иль это призрак послала преславная Персефонея

Лишь для того, чтоб мое усугубить великое горе?

— Так я сказал. И почтенная мать мне ответила тотчас:

— Сын дорогой мой, меж всеми людьми наиболе несчастный.

Зевсова дочь Персефона тебя обмануть не желает.

Но такова уж судьба всех смертных, какой бы ни умер:

В нем сухожильями больше не связано мясо с костями;

Все пожирает горящего пламени мощная сила,

Только лишь белые кости покинутся духом; душа же,

Вылетев, как сновиденье, туда и сюда запорхает.

Но постарайся вернуться на свет поскорее и помни,

Что я сказала, чтоб все рассказать при свиданьи супруге[6].

С тех самых пор мне не перестает нравиться этот отрывок, как не перестает казаться, что древнегреческий странник Одиссей пытался обнять в мире мертвых мою говорившую на идише бабушку польского происхождения. Я воспринимал этот сюжет как историю моего отца, который попрощался со своей матерью в надежде увидеть ее вновь, но, оказавшись в другой стране, смог лишь узнать, что она умерла.

Картины потустороннего мира, которые порождала родительская библиотека, были самым таинственным образом связаны не только с книгами на полках, но и с книгами вообще. Эта сцена из «Одиссеи», по моему представлению, неизбежно наталкивает на мысль, что любые рассказы, даже прекрасно написанные, во многом ограниченны. Мир рассказа, несмотря ни на что, остается виртуальным. Во мне постоянно живет сомнение в том, что в словах вообще есть толк, если у вас нет возможности дотронуться до рассказчика.

В каком-то смысле это признание является еретическим, поскольку в моей традиции Бог являет Себя в словах и живет в рассказах, но при этом Его нельзя не только потрогать, но даже увидеть. Слово в иудаизме никогда не обрастало плотью. Ближе всего к тому, чтобы материализоваться, Бог подходил в иерусалимском Храме, где Его присутствие было более ощутимым, поскольку раз в год первосвященник произносил Его имя, и где дух Бога, как тень в потустороннем мире «Одиссеи», питался кровью жертвенных животных. Но Храм был разрушен. В иудаизме плоть превратилась в слова. Слова оказались традиционным прибежищем еврейского народа — Йоханан бен Заккай возглавил ешиву, мой отец стал профессором. Маленькие мальчики в Средневековье ели печенье с написанными на них стихами. Этот образ, с одной стороны, меня очень трогает, а с другой — в той же мере удручает.

Это, пожалуй, поможет объяснить, почему книги, несмотря на все их очарование, были для меня источником меланхолии. Всякий раз, когда я искал утешения в родительской библиотеке, я оказывался перед книгами, которые в моем сознании вновь превращались в деревья, обманывая мои ожидания. Мне нравилось, как начинался роман Сола Беллоу «Планета мистера Саммлера», когда его герой просыпался в своей квартире в Верхнем Вест-Сайде, смотрел на книги и бумаги на полках и думал: «Неправильные книги, неправильные бумаги». Беллоу не говорит, какими должны быть правильные книги и правильные бумаги, — возможно, потому, что книгам не суждено быть до конца правильными, а словам суждено ускользать от нашего понимания.