Талорис

— Почему? — Голос у нее был надтреснутым, а выговор странным, все время меняющимся, словно в ней сплетались десятки совершенно разных мест и народов.

— Почему кошку? Мне нравятся. Внизу в «Рыбке» две или три. Ловят крыс и не устраивают хаос. Обезьяна же будет лишь злиться, корчить рожи из-за прутьев, а мне еще придется чистить не только за твоей певчей птахой, но и за ней.

Она встала, худющая и высокая, казалось, вот-вот переломится, прошла к столу, заваленному книгами, свитками, точильными камнями, инструментами, новыми струнами, какими-то дощечками, карифской игрой в кости, и сгребла все это на пол палкой. Вир недовольно поморщился — убирать-то ему.

Из-под стола Нэ выпихнула ногой помятый таз, кивком приказала поставить клетку на пол, открыла дверцу, вытащила связанную мартышку, несмотря на ее вопли, попытки укусить и сопротивление. Кинула на стол и достала широкий мясницкий нож. Одним удивительно ловким движением отрубила обезьяне голову, которая упала в таз, а затем туда же потекла кровь из дергавшегося тельца.

— Кошку… скажешь тоже. Она у меня здесь помрет с тоски. — Нэ бросила нож, вернулась к креслу, тяжело села и вытянула ноги.

Вир, не ожидавший подобного, мрачно спросил:

— Ну и зачем?

— Тебе ее жалко?

— Мне стоило трудов ее поймать.

— И я ценю твои труды. Теперь можно закончить работу над тобой.

Вир замер, и ему показалось, что он ослышался.

— Сегодня? Сейчас?

— Я не вечная. Так что напряги свою бычью голову, собери все нужное, пока я в настроении и не передумала.

— Для этого требуется обезьянья кровь? Раньше ты делала без нее.

Нэ холодно посмотрела на него:

— Уже почти передумала.

Он заткнулся, начал ходить по лаборатории, собирая все нужное, приносил, ставил на круглый низкий столик возле кресла, чувствуя, как неприятный запах свежей крови постепенно насыщает воздух.

— Все, — сказал Вир.

— Не все. — Старуха глазами указала на таз с кровью.

Он не знал, какой объем ей нужен, так что наполнил стальную кружку.

— Ты сделал клетку, как я тебя учила. Рада, что мои уроки не проходят зря.

— Научиться плести узилище для мартышки все же проще, чем научиться читать. Я с ужасом думаю о следующем задании. — Он, пускай и был младше ее на десятки лет, разговаривал с ней на равных.

— «Узилище»… — Грубое лицо Нэ прорезала усмешка. — Еще пять лет назад ты и не знал таких слов. Да и фразы строил иначе, говорил только языком дна. Точно дикарь. А теперь посмотри-ка на него. Вполне себе приличный юноша, особенно когда не ворует чужие кошельки.

У него не было представления, как она узнала, так что отнекиваться не стал, высыпал монеты.

Резона спорить не было. С тех пор как Нэ подобрала его и обучила, он сильно изменился. Слишком сильно, чтобы вернуться обратно, на улицы Пубира, и жить, как в детстве. Быть одним из многих в хищной стае шакалят, жестокой и дикой.

Она неспешно смешивала в глубокой чашке порошки и травы. Затем развела их едкой жидкостью и добавила обезьянью кровь. К удивлению Вира, густой раствор на мгновение засветился бирюзовым и вновь погас, став темным.

— Почему? — с любопытством спросил он.

— Научу позже.

— А если бы в Пубире не было обезьян?

— Попросила бы принести ребенка, — огрызнулась та, бросила взгляд, ответила серьезно: — Заменили бы кровью нескольких птиц. Но поймать их сложнее, а эффект был бы слабее.

— А если все-таки использовать человеческую?

Холодные глаза уставились на него, и ему показалось, что смотрит она с отвращением, слыша подобный вопрос:

— Тогда будешь сильным. Очень. Может, даже целые сутки, а потом проковыряешь в себе дырку, сунешь туда руку и вырвешь аорту, чтобы не мучиться. Человеческая кровь убивает.

— Для соек ты тоже так делаешь? С обезьяной?

— Они такого внимания уж точно недостойны. Заткнись, мальчик, и дай мне спокойно работать.

Он молча стянул рубашку через голову, сел на невысокую табуретку, оказавшись ниже кресла, в котором восседала Нэ. Взял со стола маленькую палочку, обернутую кожей, сунул себе в рот, едва прикусив зубами, затем сжал в руке увесистый бронзовый колокольчик. У того была ухватистая ребристая ручка, на которой вылиты кричащие человеческие лица, заканчивающаяся, словно меч, круглыми навершием, с выдавленными на нем знаками Шестерых, точками и полосками, такими же как на дверях храмов. По талии самого колокольчика танцевали люди с распахнутыми ртами, а на звуковом кольце тянулись символы старого наречия, читать которое Вир не умел. Сам язык, та часть, что колебалась и била о края, оканчивалась еще одной головой, не кричащей, а улыбающейся.

Ему нравилась эта старинная безделушка, ее приятно было держать, и звук, что рождался, громкий с непривычки, звучащий долго и тягуче, даже погаснув, оставался звенеть в ушах еще на несколько десятков секунд.