Талтос

Конечно, они займутся этим. Если не смогут Селия и Беатрис, что ж, задачу возьмет на себя Мона. В этот день Мона неожиданно ощутила себя частью команды и не собиралась допускать, чтобы мечты той девушки остались неосуществленными, по крайней мере пока дыхание не покинет ее собственное тринадцатилетнее тело.

– По-своему она очень мила, – признала Селия.

– Да, и еще этот пластырь у нее на коленке, – пробормотал себе под нос Майкл, явно сам того не заметив. – Что за девушка! Я верю тому, что она сказала о Роуан.

– Я тоже, – кивнула Беатрис. – Только…

– Только что? – безнадежным тоном спросил Майкл.

– Только вдруг она никогда больше не пожелает говорить?

– Беатрис, как тебе не стыдно! – воскликнула Селия, бросая на Майкла многозначительный взгляд.

– Пластырь на коленке кажется тебе сексуальным, Майкл? – спросила Мона.

– Ну-у… э-э-э… вообще-то да. Боюсь, в этой девушке все сексуально. Только мне-то какое дело?

Он как будто говорил искренне и выглядел по-настоящему измученным. Ему хотелось снова быть с Роуан. Хотелось сидеть с ней рядом и читать какую-нибудь книгу, как бывало прежде.

Мона могла бы поклясться, что какое-то время после того дня Роуан выглядела по-другому: ее взгляд иногда становился внимательным, глаза как будто раскрывались шире, словно она задавала себе какой-то вопрос. Может быть, болтовня Мэри-Джейн пошла на пользу Роуан? Может быть, следует попросить Мэри-Джейн вернуться? А может, она вернется сама? Мона призналась себе, что очень на это надеется. Может, имеет смысл попросить нового водителя завести чудовищно длинный лимузин, набить кожаные карманы внутри льдом и напитками и поехать прямиком к тому затопленному дому?.. Ведь это можно сделать, имея собственную машину. Черт! Мона еще не привыкла ко всему этому.

Два или три дня Роуан выглядела лучше, хмурилась все меньше и меньше, но это было всего лишь выражение лица.

Но теперь… В этот тихий, одинокий, жаркий день…

Мона думала, что Роуан заснула. Даже жара ее не беспокоила. От духоты на ее лбу выступили капли пота, а Селии не было рядом, чтобы мужественно промокнуть их. Сама Роуан и не думала пошевелиться, чтобы отереть лоб.

– Пожалуйста, Роуан, поговори с нами! – Голос Моны звучал почти по-детски. – Я не хочу быть потенциальной наследницей! Я не хочу стать наследницей, если ты это не одобришь. – Мона оперлась на локоть, рыжие волосы создали нечто вроде завесы между ней и железной калиткой, ведущей в передний сад. Так возникало ощущение некоторой уединенности. – Ну же, Роуан! Ты же знаешь, что сказала Мэри-Джейн Мэйфейр. Ты все понимаешь! Вернись к нам! Мэри-Джейн говорила, что ты можешь нас слышать.

Мона подняла руку, чтобы поправить ленту в волосах. Но ленты не было. Мона перестала связывать ею волосы после смерти матери. Теперь она носила заколку, украшенную жемчугом, и та стягивала волосы слишком туго. Пошла она к черту. Мона расстегнула ее, и волосы рассыпались.

– Послушай, Роуан, если ты хочешь, чтобы я ушла, подай знак. Сделай что-нибудь необычное. И я тут же исчезну.

Роуан продолжала смотреть на кирпичную стену – не то на вечнозеленую вербену, безобразно разросшуюся вдоль стены и сплошь покрытую маленькими коричневыми и оранжевыми цветками, не то просто на кирпичи.

Мона тяжело вздохнула, хотя это выглядело невежливо и демонстрировало ее недовольство. Но она ведь испробовала уже все, только что не орала в гневе. А может быть, как раз это и следовало сделать?

«Вот только я не могу», – уныло подумала Мона.

Она встала, подошла к стене, оторвала два побега вербены и, вернувшись обратно, положила их перед Роуан, словно делала подношение некоей богине, сидевшей под дубом и слушавшей людские молитвы.

– Я тебя люблю, Роуан, – сказала Мона. – Ты мне нужна.

На мгновение взгляд Моны затуманился. Раскаленную зелень сада словно накрыло огромной вуалью. У Моны слегка загудело в голове, и она почувствовала, как сжалось горло, а потом эта волна – некое мрачное осознание всего ужасного – отступила.

Сидевшая перед Моной женщина была ранена, возможно смертельно. А она, Мона, стала наследницей, способной уже выносить ребенка, и действительно должна была постараться его родить, чтобы было кому передать огромное состояние Мэйфейров. А эта женщина… Что она могла теперь делать? Она уже почти наверняка не способна быть врачом. Похоже, никто и ничто ее не интересует.

Внезапно Мона почувствовала себя неловкой, нелюбимой и никому не нужной, как было всю ее жизнь. Ей следовало уйти отсюда. Это же просто стыд, что она так много дней стояла здесь, моля о прощении за то, что однажды воспылала похотью к Майклу, за то, что молода, богата и способна однажды родить ребенка, за то, что выжила, после того как обе ее матери, Алисия и тетя Гиффорд, две женщины, которых она любила и ненавидела и в которых нуждалась, умерли.

Эгоистка! Черт побери!..

– Я, вообще-то, не всерьез это, с Майклом, – сказала она вслух, обращаясь к Роуан. – И больше такого не повторится.