Талтос

— Мы нужны сейчас друг другу, — сказала Роуан так тихо, как только могла. Глаза ребенка остановились на ней, и они только взглянули друг на друга

Мона вышла, даже кивком головы не попрощавшись с Майклом

«Неуклюжее признание вины», — подумала Роуан.

Кто-то в передней комнате неожиданно рассмеялся. Кажется, в роду Мэйфейров смеялись всегда, что бы ни случилось. Когда она умирала наверху, а Майкл рыдал у ее постели, в доме всегда находились смеющиеся люди. Она вспомнила, думая теперь об этом, размышляя об этих столь различных звуках отдаленно, не тревожась, без раздражения, подчиняясь воле событий. По правде говоря, смех звучал всегда более совершенно, чем рыдание. Смех звучал и в неистовых ритмах, и в легких мелодиях. С рыданиями часто стараются бороться, от них захлебываются.

Майкл прикончил ростбиф с рисом и соусом и допил пиво. Кто-то быстро поставил новую банку возле его тарелки. Он взял ее и залпом выпил половину.

— Хорошо ли это для твоего сердца? — пробормотала она

Он ничего не ответил.

Роуан поглядела на свою тарелку. Настоящее обжорство.

Рис и соус. Новоорлеанская еда. Ей подумалось, что она должна сказать, как ей приятно, что в течение этих недель он подавал ей пищу собственноручно. Но какая польза в том, чтобы говорить ему такие вещи?

Само то, что он так сильно любил ее, уже чудо, как и все случившееся с ней, как и все, что происходит в этом доме с кем бы то ни было, смущенно размышляла она. Если вдуматься как следует. Она чувствовала, что пустила здесь корни, как нигде в другом месте — даже на «Красотке Кристине», храбро прокладывавшей свой путь под мостом «Голден-Гейт». Она ощущала твердую уверенность в том, что это был ее дом, что он никогда не перестанет оставаться таковым, и, смотря на тарелку, вспоминала тот день, когда Майкл и она вдвоем обходили дом; как она открыла буфет и обнаружила там весь их старый драгоценный фарфор и серебро.

И все же это может погибнуть, может исчезнуть как для нее, так и для всех прочих, из-за бури или торнадо — горячего дыхания, исходящего из самого ада. Что сказала ее новая подруга, Мона Мэйфейр, всего несколько часов тому назад? «Роуан, это еще не закончилось».

Нет. Не закончилось. А Эрон? Позвонили ли в Обитель, чтобы дать знать его старинным друзьям о том, что с ним случилось, или он должен быть похоронен среди новых друзей и родственников по брачным связям? Лампы ярко сверкали на облицовке камина. Сквозь листву лавровишен она видела, что небо сделалось сказочно пурпурным. Старинные стенные росписи побледнели в сумерках комнаты, а в великолепных дубах, которые могли принести утешение даже тогда, когда не помогало ни одно человеческое создание, начали звенеть цикады, и теплый весенний воздух прорывался сюда, в гостиную, а возможно, и дальше — к огромному пустому бассейну и сквозь распахнутые окна, открытые по всему дому, долетал до кладбищенского сада, где покоились тела ее бесподобных детей.

Майкл допил последнюю банку пива и, как обычно слегка примяв ее, аккуратно положил на стол, словно этот большой стол требовал к себе столь бережного отношения. Он не глядел на нее. Он смотрел на ветки лавровишни, слегка прикасающиеся к колонеттам — украшениям в виде изящных групп маленьких колонн, к стеклам окон на верхних этажах, а может быть, на пурпурное небо. Быть может, он прислушивался к суете скворцов, в этот час падающих вниз большими стаями в охоте за цикадами. Повсюду царила смерть, в том числе и в этом танце: цикады шарахались от дерева к дереву и стаи птиц пересекали вечернее небо, — просто смерть, когда один вид пожирался другим.

— Это все, что есть, моя дорогая, — сказала она в день пробуждения; ее ночная рубашка была испачкана грязью, руки покрыты землей, босые ноги — в жидком месиве возле новой могилы. — Это все, что есть, Эмалет, только вопрос выживания, дочь моя.

Часть ее хотела вернуться к могилам в саду, к железному столу под деревом, к этому танцу смерти крылатых существ высоко в небе, заставлявших пульсировать пурпурный ночной воздух под звуки непроизвольных и прекрасных по звучанию песен. Часть ее не осмеливалась на это. Если бы она вышла из комнаты и подошла к столу, она могла бы открыть глаза и увидеть, что ночь прошла; возможно, еще что-то… Что-то такое же подлое и безобразное, как смерть Эрона, могло захватить ее снова врасплох и сказать ей: «Проснись, ты нужна им. Ты знаешь, что должна делать». Уж не Эрон ли сам на долю секунды, бестелесный и милостивый, шепнул ей на ухо? Нет, там не было ничего столь ясного и личного.

Она взглянула на мужа. Ссутулившийся в кресле человек крушил в пальцах злополучную пивную банку, придавая ей форму чего-то круглого и почти плоского. Его взгляд все еще был устремлен на окна