Там чудеса

Гусли оттягивали руки, будто каменные, а пальцы дрожали так, что струны того и гляди без щипков зазвенят. Нет, Фира с радостью оттарабанила бы частушку или еще что веселое, незамысловатое – тут уже что только не горланили, народ, поди, и слушать перестал, – но Людмила требовала песню непростую, особенную.

Привезенную из Луара. Украденную маленькой Фирой у деханского бродяги.

Она не стремилась ее запомнить, но строки сами собой оседали в голове и сердце.

Пока она ерзала на стылом камне у берега и слушала хриплый, просоленный морем и изрезанный ветрами мужской голос. Пока бежала домой по склону, надеясь успеть до того, как отец с отрядом минует мост, – горн тогда уже протрубил три раза. Пока розги рассекали спину и бедра, потому что Фира все же опоздала и была наказана за побег. И пока она томилась в темноте и холоде, не в силах приподняться с мокрого пола…

Песня звучала в лязге железного замка. В шипении затушенного факела. В тихом «Ведьма», брошенном напоследок. И в раздражающем перезвоне капель, что сочились с потолка.

Кап-кап-кап…

Слово за словом.

Фира ненавидела эту песню, но, влюбившись в гусли, отчего-то первым делом начала наигрывать именно ее. А потом, себе на горе, поведала Людмиле, что значат эти округлые, гортанные звуки: деханскую речь та слышала впервые.

– Я так и знала, что это история великой любви! – вздохнула княжна. – Гудьба такая… трагичная, но полная надежды.

Фира только головой покачала:

– Лекарю пора проверить твои уши. Где ты там нашла любовь и надежду?

Ей самой в каждом изгибе песни слышались лишь болезнь души и разума, ярость и, возможно, немного страсти – никак не любви.

– Ты просто черства, как прошлогодний хлеб! – Людмила рассмеялась и, покружив по горнице, рухнула на скамью. – Пообещай одно: когда полюблю вот так же, ты споешь эту песню на пиру.

– Эдакую боль да на свадьбе выливать? Решат, что зла тебе желаю.

– Да кто там что поймет? Деханцев в наших краях отродясь не бывало, а может, все и вовсе решат, что ты на луарском лопочешь. Так что обещай!

И Фира сдалась, а теперь молилась и Творцу, и всем здешним идолам, чтобы остальные и впрямь не разбирали чужой речи и услыхали лишь что-то непонятное, возможно, «о любви и надежде».

Какая ж глупость…

Маленькую щербатую скамейку меж столами поставил Борька. Он же прикрикнул на скоморохов, чтоб угомонились, а потом вдруг Людмила на ноги поднялась и недовольного Руслана за собой потянула. Тогда-то все и притихли разом.

Верно, ждали слов от молодых, а вместо этого Фира из тени выскользнула, к скамье прошла и уселась. Деревянное крыло гуслей легло на колени – будто целым дубом придавило. И так ей желалось поскорее со всем покончить, что петь Фира начала раньше, чем успела до струн дотянуться, и первая строка, неуверенная, зыбкая, продрожала в гнетущей тишине.

Сплетает ночь узор из звезд,
сметает ветер пыль с дороги.
Пусть между нами сотни верст,
пусть между нами люди, боги,
пусть против белый свет и тьма.
Никчемна боль от стрел и лезвий,
ведь мне тебя не обнимать –
равно что раствориться в бездне.

Не обмануть меня девою красною,

не заманить ни периной, ни скатертью.
Я не готов ни сдаваться, ни праздновать –
только искать тебя.

Угас костер, стал горек мед,

взвились моря, сгустились чащи.
Я без тебя ни жив ни мертв,
я без тебя ненастоящий.
Я стал кошмаром всех земель,
сменил десяток шкур и сутей –
Безликий жнец, Проклятый змей,
Безумный демон перепутий.

Не откупиться от смерти блестяшками,

нет справедливей и строже учителя.
Мне уготовил он самое тяжкое –
не получить тебя.

Сплетает ночь узор из звезд,

сметает ветер пыль с дороги.
Крыло покроет сотни верст –
когда сам бог, то что мне боги?
Сверкнет златая чешуя,
обнимет хвост могильный камень.
Ты просто помни, что моя
и я тебя не отпускаю…

Не повернуть вспять ни реку, ни прошлое…

Выйди же, девица, в ночь за околицу –
я превращу твое костное крошево
в сердце драконицы.

В ушах звенело.