Там чудеса

Мелькали перед глазами все те разы, когда она тихонько напевала эти слова в темной горнице под растущей зимней луной или на скамейке в тени деревьев в разгар жаркого лета – только для Людмилы, для нее одной.

– Как думаешь, он всегда был драконом или обратился в него, пока искал?..

– Думаю, всегда, княжна. Неспроста их разлучили люди и боги… А может, девица сама сбежала?

– Не говори так!

Тогда она смотрела на Фиру с затаенной мольбой, будто и впрямь верила, что глупая песня приведет к ней дракона. А теперь – с благодарностью, словно сбылось все, о чем мечталось.

Неловко делалось от этого взгляда, неловко, боязно и тошно. Потому что Руслан был влюблен – конечно, влюблен, как же в прекрасную княжну не влюбиться! – но отыщет ли она в его чувствах столь желанную одержимость? И не разрушит ли все в погоне за болезненной страстью, когда очутится в тихой южной гавани, послушная жена, самоотверженная мать?

Фира не выдержала, отвела глаза, поднялась и юбку оправила. Мельком глянула на остальных, до чьих чувств ей было дело: поймала кивок великого князя и улыбку княгини да без всякого задора подмигнула Борьке – единственному, кто хлопал ей, ежели не считать скоморохов. Но те скорее глумились, чем чествовали, а потом и вовсе кубарем на середь выкатились, чуть не снесли и скамью, и Фиру вместе с нею да принялись сказ про крылатого змея и невинную деву выкрикивать наперебой.

Поняли, значит. Не обманулись.

Скоморошьё, оно такое… завсегда умнее прочих было, да и странствия у них в крови – поди, столько языков в головах, что на всех за всю жизнь не переговоришь.

Люд гомонил, перешучивался да переругивался; взмывали в воздух чарки и скопкари[11], передавалась над столом братина[12] так быстро, что мед из нее боле на скатерть выплескивался, чем во рты попадал; снова стучали бубны, трещало пламя, подрагивали в напряженных руках Фиры гусли…

Она к груди их прижала и отступила в тень, пока не смотрит никто, не насмехается. И уже оттуда исподволь наблюдала, как обнимает Владимир дочь, как по-отечески сжимает плечи Руслана и говорит ему что-то короткое, веское, а потом отступает, и молодые ускользают из-за стола.

Теперь точно всё.

Пировать могут хоть до листопадов, но Фире здесь делать больше нечего.

Может, удастся на рассвете с Людмилой словом перемолвиться, проститься, может, позовет она в гости к морю соленому, необъятному, может, даже согласится Фира, пока Руслан не видит. А потом уйдет, сознавая, что то была последняя их встреча…

К навьим всё, сейчас хотелось просто отдохнуть. Или хотя б в прохладу выбраться, а еще лучше – в ледяную реку сигануть, но где ж ее нынче отыщешь?

Фира зыркнула по сторонам да к дверям устремилась. Вон там как раз одна створка приоткрыта – она выскользнет, никто и не заметит.

«Как будто кому-то есть до тебя охота», – подумалось вдруг, но лучше б не думалось. Мысли дурные, они всегда дурное и притягивают, вот и к Фире притянули того, у кого охота была.

Охота причинять боль.

Сначала голос раздался, шепот змеиный:

– Не торопись, сестрица.

А потом и пальцы, тонкие, длинные, в плечо впились да потащили ее дальше от людей, к стене, огнями да щитами посеченными увешанной. Фира спиной к одному из них прижалась, глаза на брата подняла и заговорила, как и он, на луарском:

– Здравствуй, Фарлаф.

Ростом среди других мужей он никогда не блистал, но над ней возвышался на добрых полголовы и страшно собою гордился с тех пор, как сумел обогнать сестру хоть в этом. В остальном… судьбы их много лет бежали бок о бок, наверное, потому Фарлаф так ее ненавидел и изводил с колыбели.

Фира стала последней из тринадцати отпрысков луарского короля, и если остальные на момент ее рождения уже покинули детскую, то Фарлафу было всего три года, и нежданному соседству он явно не обрадовался.

А потом, похоже, и вовсе понял, что о них всегда говорят парой: «Эти младшие. Эти рыжие. Эти слабые…» Как тут не пожелать отделиться?

Впрочем, у Фарлафа был хотя бы шанс завоевать любовь и уважение отца, но он словно не сознавал своих преимуществ – не женщина, не ведьма, не убивал королеву – и за всякое сравнение с сестрой только зверел и злость на нее выплескивал.

Фира слышала, что его отправили в Рось на смотрины, но, ни разу с ним не столкнувшись, понадеялась, что годы разлуки сточили эту ярость, как вода – камень. Теперь же, глядя в блекло-голубые, отцовские, глаза, понимала, что нет.

Только усилили.

– Нехорошо так скоро покидать пир в честь сестры названой, – вкрадчиво продолжил Фарлаф. – Ты ведь так ее зовешь? Сестрой? И неужель за нее не рада?

– Рада, – коротко ответила Фира и гусли к себе потесней прижала.

– А вид угрюмый, скорбный даже. Поди, тоже жених приглянулся?

Щеки, и без того разгоряченные, будто пламя лизнуло.

– Глупостей не говори!

– Покраснела, – ухмыльнулся Фарлаф. – Лгунья.