Там, где горит свет

— Тепло. — Она зажмурилась, сдерживая вызванные грустными воспоминаниями и смутным тревожным предчувствием слезы.

— А так? — Ладонь к ладони, пальцы сплелись, и сквозь кожу чувствуется биение чужого сердца. — Если так, то…

— Тепло, — повторила девочка, с силой вцепляясь в его руку. — И ты… Ты не горячий совсем. Видно, хворь потом вышла, отлежаться только надо, поспать…

Раньше такого не случалось. И болел, бывало, особенно в детстве. И дрался — куда же без этого? Как положено, харкал мокротой или с неделю отсвечивал фингалом под глазом. Зуб тот же, не врос ведь, хоть и вкручивал поначалу в десну, веря в слышанные когда-то побасенки.

Что же изменилось?

С ночи и до позднего вечера Тьен метался по комнате, терзал бумагу, в хитросплетении неведомо откуда всплывших в памяти символов пытаясь отыскать разгадки, и даже, как в той глупой присказке, бился головой о стену — все впустую.

Полегчало лишь с приходом Софи.

Он не хотел впускать ее. Боялся снова обидеть случайным прикосновением. Или не случайным. Ведь так тяжело удержаться, когда тебя манит ласковый и теплый свет…

А она все равно пришла. Он отбирал ее силы, ее жизнь, а она жалела его, волновалось, как о родном. И от этого становилось еще хуже… и лучше.

Он сидел на постели, и навалившиеся после часов бесплодных раздумий слабость и апатия, не давали лишний раз шевельнуть рукой, а она притащила с кухни табурет, взгромоздила на него большой жестяной таз и наносила теплой воды. Как с маленького стащила рубаху, и пока он вяло плескался, смывая пот с лица и кровавые потеки с рук, перестелила постель и собрала разбросанные по комнате вещи. Потом принесла поесть. Мясо казалось безвкусным, каша становилась поперек горла вязким комом, а чай отчего-то вонял затхлым болотом, но он, борясь с тошнотой жевал и глотал, жевал и глотал, потому что она сидела рядом… А когда сбегала, посмотреть, как там Люк, которому рано было спать и которого по его, Тьена, милости лишили сегодня и ледовой горки, и сестры, парень сплевывал тошнотворную жвачку на обрывок газеты и швырял под кровать, к выпачканным в крови салфеткам и трем убранным подальше от глаз Софи горшочкам с загубленной рассадой…

А после сам не заметил, как уснул, успокоенный добрым светом…

На следующий день была намечена встреча с Лансом. Тьен сам выбрал место и время, но соблазн не пойти был велик. Остаться дома, отлежаться, выспаться, стараясь не думать больше ни о чем. И не ходить в комнату с молоденькими примулами и фиалками. Вчерашних изысканий хватило: забирать силу — да, отдавать — хоть от натуги лопни, нет. Не вышло ни с цветами, ни с Софи.

Полдня провалявшись в кровати, к обеду он все же заставил себя встать. Умылся, переоделся, поел, сколько смог, и вышел в город. Шут должен был подойти к центральному почтамту в шесть вечера, но сидеть до того времени дома, дожидаясь прихода Софи, Тьен не хотел.

Прогулялся по парку, заглянул в несколько магазинов. Горбунья Нэн, будь она жива, сказала бы, что в церковь надо, у бога помощи попросить, но в это он с малолетства не верил. Не в то, что бог есть, в этом-то как раз не сомневался, а в то, что бог есть в церкви. Что ему делать в душном полумраке, просмердевшем смешанным с благовониями старушечьим потом? А вот что там действительно хорошо, так это по карманам шерудить, но настроение было нерабочее.

Исходив прилегавшие к городскому центру улочки вдоль и поперек и вдоволь налюбовавшись на грязные дома и расфуфыренных мещанок, он убил кое-как два часа и явился к почтамту в срок, чего никак нельзя было сказать о досточтимом Ланселоте Крайо, опоздавшем ровно на двадцать две минуты.

— Тебе часы подарить? — проворчал Тьен вместо приветствия, при этом рассматривая старого приятеля по-новому, так, как недавно научился.

Шут светился почти как ребенок, озаряя мир вокруг ровным и чистым сиянием, в котором давно и бесследно потонули темные пятна былых неурядиц.

— Подари, — не отказался он. — А заодно можешь и работенку новую подыскать.

— А с этой что не так? — забеспокоился Тьен. Думал, хоть за друга спокоен будет, а тут такие заявления.

— Скучно, брат, — посетовал белобрысый. — Рассказать не могу, как скучно! — За разговором они пошли вдоль по улице, намереваясь остановиться хоть в чайной, хоть в рюмочной, и прохожие теперь озирались на размахивающего руками Ланса. — Ходишь туда-сюда, бродишь. Продашь что-нибудь, не продашь — не известно. А наслушаешься бывает! А то и побить могут.

— Побить? — нахмурился вор: с Шутом никогда не разберешь, взаправду говорит или заливает опять. — За ухваты, что ли?

— Угу, за ухваты. Ухватил тут одну, а у нее, оказывается, муж в комнате дрыхнет.

— Кому что, а тебе все бы баб тискать.

— А я виноват, что она мне открыла в лифчике на босу ногу?

Тьен попытался себе это представить, но воображение подвело.

Присели в маленьком кабачке. Взяли по пинте пива и копченых колбасок. Платил за все известно кто.

— На работе пока продержись, — увещевал товарища вор. — За руками следи и за языком тоже. Для дела надо, я ж объяснял. Погоди, пока центральные районы тебе доверят.