Там, где мой народ. Записки гражданина РФ о русском Донбассе и его борьбе

Я был интернационалистом, когда мой народ — русские, признанный и уважаемый в качестве старшего брата другими народами, составлявшими СССР, вёл борьбу за торжество своих идей во всём мире. Мы были великой державой, мы не замыкались в своём национально ограниченном пространстве и были готовы взять ответственность за устройство всего мира. Тогда, при тех целях и задачах, было естественно быть интернационалистом.

Теперь же, когда русский народ отчаянно борется за выживание, когда по безумию своих руководителей он оказался расчленённым, разорённым, деморализованным, когда он подвергается нашествию иноплеменных мигрантов со всех сторон, я не могу не быть русским националистом.

Но русский национализм тем и характерен, что он не построен на ущемлении прав и свобод других народов. Он терпим и дружелюбен к другим этносам и верованиям. Наш национализм оборонителен и не агрессивен. Мы всегда готовы жить в добром соседстве, дружбе и согласии со всеми, кто принимает эти условия общежития, тем более когда речь идёт о наших собственных землях, о нашей России».

Русский человек наднационалист/сверхинтернационалист в наступательной фазе, когда реально готов дать миру новый Проект, и просто националист — в стадии обороны, строительства эшелонов. Позднесоветское руководство нашей страны сделало ошибку — уйдя в холодной войне, по сути, в оборону, согласившись на паритет с Западом, оно продолжило использовать матрицу, годную для наступающего, расширяющего свои просторы общества. Принцип гармонии слов и действий оказался нарушен.

Проиллюстрирую мысль примером из кинематографа. Помните «Семнадцать мгновений весны»? Добрый солдат Гельмут спасает радистку Кэт и её малыша, затем забирает собственную дочку-малютку из детсада, после чего вся честная компания ударяется в бега. Внезапно Гельмут встречает на улице машину с гестаповцами и зачем-то — реальной опасности ситуация не таила — разряжает в неё полную обойму из пистолета. Убивает пару-тройку Гансов, сам закономерно получает пулю в лоб и заставляет радистку пережить массу непередаваемых ощущений — не каждый день доводится прятаться в подвале, затыкая рты двум ревущим младенцам и наслаждаясь хрустом кирпичных осколков под ногами находящихся в каком-то полуметре от тебя врагов.

Гельмут, к слову, был контужен на фронте, и это, как говорится, многое объясняет. Его поступок — прекрасная визуализация такого явления, как интернационализм самоподрывного толка. Ааа, американцы на Гренаду вторглись, а французы в Алжир, проклятый империализм, поедем в Гренаду воевать, чтоб землю крестьянам отдать. Гренада, что из стихотворения Светлова, и Гренада, куда вторглись американцы, — это, правда, разные Гренады (светловская, которая в Испании, она, строго говоря, Гранада), но не суть важно, отдадим и тем, и другим. А пупок не развяжется, стесняюсь спросить? Ну, убьешь ты трех гестаповцев, лично, вероятно, довольно скверных ребят, заслуживших свои порции свинцовых конфет. Вот только за ними сто тысяч соратников, которые моментально превратят тебя в мокрое место, а за тобой — только баба с двумя дитятями, одно из которых твоё. Герой ты? Не уверен.

А Кэт в подвале — воплощение национального государства с первоочередной задачей заботиться о ближних. Не в том, конечно, смысле, что оное должно молчать в тряпочку само и затыкать рты своим чадам. Кэт, допустим, эти бравые парни в полуметре от неё тоже не очень нравятся. Она, по идее, может выскочить из укрытия и уложить одного-двух супостатов меткими ударами кирпичом по головам. Атолку-то? Нет, думает простая и оттого умная русская баба, ходите, голубчики, ходите. Месяца через полтора мы будем представителями многомиллионной победоносной армии, прущей по этим же улицам, а вы, напротив, тварями дрожащими, права не имеющими.