Там, где престол сатаны. Том 1

– Не помню и помнить не желаю, – решительно оборвал его Сергей Павлович и, смягчая свою резкость, накрыл ладонью руку лучшего друга.

– А я помню! И вижу в твоей жизни и смысл, и свободу, пусть даже стесненную проклятым бытом. Я, друзья, несколько пьян, но не настолько. Мне слово, и я скажу… Друг мой! – Виктор Романович поднялся из-за стола, шагнул к Сергею Павловичу и склонился над ним, щекой прижавшись к его щеке.

Но в шуйце рюмку крепко держал.

И когда выпрямился и возвысился над всеми, без прежней жажды потягивающими пивко, лениво жующими креветки, колбаску, икорку, грибочки, тихонько отрыгивающими и уже помышляющими о том, как бы облегчить мочевой пузырь, – тогда и молвил:

– Сережа. Будь счастлив.

2

Все выпили и обо всем поговорили.

Затронули:

– предстоящее вскоре открытие всемирной безалкогольной забегаловки «Макдоналдс» на Пушкинской, о чем имели единодушное суждение, что еда не может быть самоцелью для мыслящего человека, а может быть исключительно закуской. Всякий иной подход есть издевательство. Студиоз, кроме того, указал на проникновение иностранного капитала. «Скупят, суки, всю страну». Страшно кося левым глазом, Давид ответил, что и пусть. «Чем раньше, тем лучше». Студиоз отложил приготовленную к поглощению креветку и открыл рот, дабы довести до сведения доктора Мантейфеля правильное понимание государственных интересов. С крайним отвращением на лице Макарцев удушил возникающий спор в самом зародыше, сказав, что здесь, слава Богу, не Верховный Совет, а пивная, и что он не позволит омрачать задушевные посиделки политическим мракобесием;

– выборы мисс СССР, каковое событие в общем и целом воспринято было скорее отрицательно, чем положительно. В основе такого отношения после проведенного на месте анализа обнаружено мужское чувство, раздраженное выставленными напоказ почти голыми, но недосягаемыми красавицами. «Не по карману», – с солдатской прямотой отрубил студиоз;

– недавно появившиеся у милиции резиновые палки, оставляющие кровоподтеки на теле граждан и особенно опасные при нанесении побоев в области почек, в чем доктора «Скорой» готовы были присягнуть в любом суде;

– книгу известного писателя Симонова, рассказывающую, главным образом, о том, как искренне он любил товарища Сталина, в связи с чем Сергей Павлович едва не обмолвился о судьбе деда, Петра Ивановича Боголюбова, о его чудом уцелевшем письме и двух записках, последнюю из которых дед переправил на волю, уже зная о вынесенном ему расстрельном приговоре, и все это было при нем, при Сталине, о котором с такой преданностью нам повествует писатель Симонов, ничего в этой жизни так и не понявший, дед же Петр Иванович умирал со скорбью, но без страха, ибо тот, кто постиг смысл жизни, освобождается от ужаса смерти, для него смерти нет, а есть что-то другое, о чем Сергей Павлович еще не смеет судить, но, может быть, когда-нибудь поймет с помощью деда и сидевшего ночью возле болотца, на пеньке, убеленного сияющими сединами старичка. (Который, несмотря на присущее ему милосердие, великодушие и сострадание к человеческим слабостям, решительно отверг просьбу о помиловании, поступившую от узника мавзолея, кратко сказав: «Еще не время».) Вот почему в связи с наступившим временным затруднением речи он решительным кивком головы выразил полное согласие с Давидом, назвавшим посмертный труд писателя книгой раба, так и не познавшего подлинной свободы. «Опять вы… о рабстве», – досадуя, поморщился Макарцев. И у него несколько отяжелели губы и язык, что было немедля замечено и отмечено;

– гастроном «Таганский», не закрывающийся, говорят, отныне ни днем, ни ночью, и даже под утро не отказывающий страждущим в приобретении заветного пузыря, что, несомненно, есть обнадеживающий признак оттепели, куда более верный, чем речь Никиты на партийном съезде. «Какая речь?» – спросил студиоз. «Разверзлась пропасть между нами, – задумчиво промолвил в ответ Макарцев. – И ширится она с годами»;

– первое в советском Отечестве казино в гостинице «Савой» (бывший «Берлин»), куда, однако, «их не пустит на порог нанятый мордоворот». Так сказал Макарцев. Давид попытался его опровергнуть и сипло пропел: «А мы швейцару: отворите двери!» Со стороны Макарцева последовало окончательное и бесповоротное: «Ни вина, ни кабинета не получишь без монеты»;

– войну в Карабахе, куда, оставив в Москве жену и малолетнего сына, отправился доктор с третьей подстанции Вардван Саркисян, приятель Давида, со своей стороны всячески убеждавшего означенного Саркисяна не потрясать мечом, тем более что он армянин исключительно номинальный, не владеющий родной речью, чуждый культуре отцов и вспоминающий о горе Арарат лишь в связи с одноименным коньяком, ныне окончательно утратившим народное доверие из-за подстерегающей буквально каждого опасности нарваться на самопал. Он, Саркисян, толковал, что язык ты можешь позабыть, но армянином быть обязан. Обсудив, согласились, во-первых, что ежели не убьют, то выучит. И во-вторых: от дружбы народов вскоре останется один фонтан;