Там, где престол сатаны. Том 1

Они миновали устланный коврами просторный холл с вазой в углу и низко свисающей с потолка огромной люстрой. Далее был коридор и дверь в конце его. Отец Вячеслав постучал, за дверью раздался стон, и они вошли.

Поразительная в некотором отношении картина предстала перед Сергеем Павловичем. Спора нет, за годы службы на «Скорой» – как сообщал он в незабываемых «Ключах» милому Зиновию Германовичу – ему пришлось основательно познакомиться с изнанкой человеческого бытия, во многих случаях неприглядной и даже отталкивающей. «Скорая помощь», в связи с этим говаривал он, это окошко, заглянув в которое, гораздо лучше понимаешь, какой, в сущности, жалкой и грязной скотиной является человек. Но никогда не приходилось ему входить в комнату, подобную этой: с уставленным иконами киотом, занимавшим весь правый угол, от пола до потолка, с лампадкой красного стекла и мерцающим в ней на кончике фитиля крошечным язычком пламени, и Распятием из темного металла в левом углу, как раз над широким ложем, на котором покоилось грузное тело страдающего архиерея.

С высоты своего Креста полузакрытыми очами взирал на митрополита Антонина Христос и видел багровое отекшее лицо, седую бороду и рыжевато-седую густую поросль на раскрытой и жаждущей облегчения груди. Помимо своего преосвященнейшего служителя, из ослабевших рук которого выпали посох, дикирий и трикирий, Господь мог обнаружить в комнате и первопричину его плачевного состояния. Початая бутылка стояла на столе, рядом с лимоном и прекрасной серебряной рюмкой вместимостью никак не менее семидесяти пяти граммов. Другая, порожняя лежала на полу. Сергей Павлович повнимательней глянул на бутылки, принюхался и учуял запах любимого напитка друга Макарцева. Вискарь. Черный лейбл. Губа не дура. Но вот вопрос: пьет ли он потому, что боится грядущего оглашения сделанных о нем записей в Книге Жизни, как то – сотрудничество с Николаем Ивановичем и прочими хищными птенцами Феликсова гнезда и связанная с этим необходимость прятать под архиерейским облачением неприглядный образ лжеца, соглядатая и доносчика? Или ищет в чаше забвения от опостылевшей ему двойной жизни? Или из всех мыслимых способов бегства от Евгении Сидоровны выбрал алкоголическую нирвану, пусть даже сопряженную с неизбежными и тяжкими страданиями, вызванными неспособностью ожиревшей печени перебороть количество потребляемого спиртного, спазмами покрытых известковыми бляшками сосудов и дряблостью ослабевшей сердечной мышцы? Или же Антонина поработила привычка, поистине ставшая второй натурой и сближавшая митрополита с верующим и неверующим народом – как уже помещенным в ЛТП, так и пребывающим пока вне его исцеляющих стен, дверей и решеток?

– Он и сегодня пил? – спросил Сергей Павлович у притихшего о. Вячеслава.

Тот возвел к потолку синие глаза и горестно вздохнул.

– И давно он?

Антонин протянул к столу руку, пошевелил пальцами и издал протяжный стон.

– Две недели, – шепотом откликнулся священник. – Гляди – еще просит.

– Да-айте-е! – простонал митрополит. – Мне…

– Феодосий Григорьевич! – присев с ним рядом, позвал Сергей Павлович. Одновременно он перехватил холодную влажную руку Антонина и, с трудом отыскав на пухлом запястье пульс, стал считать. И частота была хуже некуда – сто тридцать шесть в минуту, и наполнение – дрянь, и одна за другой скверней скверного выскакивали экстрасистолы. – Феодосий Григорьевич!

– Х-х-лоточек, – не открывая глаз, умоляюще шепнул архиерей.

– Налей полрюмки, – велел Сергей Павлович дышавшему ему в затылок о. Вячеславу.

– А… можно?

– Меньше спрашивай, – буркнул Сергей Павлович, кляня Ямщикова, подсунувшего ему обпившегося до полусмерти митрополита, а заодно и самого себя, безропотно подчинившегося старому чекисту. – Он за две недели небось ведро вылакал, а ты для него тридцати капель жалеешь.

– Последняя соломинка, она, может, самая опасная, – вздохнул священник, но рюмку наполнил.

– Феодосий Григорьевич! – в третий раз попробовал докричаться до архиерея доктор Боголюбов. – Я вам дам глотнуть. Вот! – И он повел перед маленьким, красным носом его высокопреосвященства рюмкой с драгоценной влагой.

Антонин учуял. Сначала рука его, недолго пошарив в пространстве, обрела несшую ему спасение милосердную руку, затем открылись отекшие веки, и на мир Божий, на Распятие в изголовье, на примолкшего Славика и на хмурого доктора Боголюбова глянули две мутно-голубые щелочки.

– Д-дай, – тихо, но твердо молвил митрополит.

– Владыка святый! – едва не рыдая, воскликнул о. Вячеслав. – Христом Богом… Евгения Сидоровна… Николай Иванович… А этот доктор его родственник, племянничек, о чем Николай Иванович вам сообщал… Вам послезавтра в Женеву!

– Черта им лысого, а не Женеву, – с неожиданной четкостью проговорил Антонин, обеими руками принимая рюмку и поднося ее ко рту.

Как мать – младенцу, Сергей Павлович его движения направлял.

Когда глоток огненной воды чрез уста архиерея попал ему на язык, а затем скатился вниз, в иссушенную запоем утробу, Антонин блаженно вздохнул и незамедлительно потребовал добавки. Сергей Павлович на сей раз был неумолим.